В то же время он видел дальше, в полутемном углу, где лампада висела, большую икону Николая-угодника с поднятой десницей. От пристального взгляда этого святого нельзя было спрятаться в детстве, но сейчас Климову показалось, что тот усмехается. Над чем?
Петровна из кухни вышла с чистыми тарелками, чтобы расставить их на столе. Климов взглянул на нее, и раздвоенность в нем исчезла — все сфокусировалось.
— Вот и я говорю, что он лучше нас знает, когда там поезд идет, — сказала она деду, — а ты заладил, что опоздает.
— Нет, время терпит, — сказал Климов. — Может, вам помочь?
— Да я сама, посиди, — ответила она и, поставив тарелки на стол, ушла.
Он присел рядом с дедом на залавок — длинный потершийся сундук.
— Ты в школу часто опаздывал, — сказал дед, глядя перед собой.
— Было.
По дороге проехала машина, глиняный пол в хате слегка задрожал, и снова стало тихо. Только Петровна возилась на кухне. В солнечных лучах, что сквозь листья шелковицы пронизывали окно, серебрилась и двигалась от окна к печке пыль.
— Как-то раз, маленьким, ты попросился со мной косить. Да… Я в сарае был, а ты проснулся и в крик: «Ушел без меня, такой-сякой! Я уеду!» Куда ты собирался ехать — не знаю.
— Я помню.
…Трава была прохладная, сочная. Он гонялся за кузнечиками, падал на них, сложив ладони куполом, и был счастлив, если ловил. На всю долину он кричал деду: «Пятого поймал!» Затем раскрывал ладони, и кузнечик, стремительно взлетая, прыгал в траву. Дед размеренно и сильно взмахивал косой, трава плавно ложилась на землю. А солнце припекало, поднималось выше. Рубаха у деда темнела на спине, пятно это расползалось. Капельки пота соскальзывали у него со лба на нос, затем от резких движений срывались вниз. Но вот дед останавливался, с улыбкой вытаскивал из-за голенища мантачку — узкий точильный брусок. Тогда он со всех ног бежал к нему и слушал. «Вжик-вжик!» — точил дед косу, а потом еще и пристукнет по ней, и звонкое «та-та-та!» неслось над долиной. И они оба одинаково радостно смеялись, что старый, что малый. Хорошо тогда было!..
Сели за стол. Завтракали и говорили обо всем, но только не о том, что волновало каждого из них, что лежало не на поверхности, а в глубине души. Три человека, которых причудливое движение жизни свело на короткое время вместе, сидели в маленькой хатке…
Потом, после этого длинного и печального завтрака, Петровна стала вытаскивать из его сумки и показывать свертки в сухой пожелтевшей газете, чтобы он знал, что она ему положила: кусок старого сала, сваренные в дорогу яйца, хлеб, венок чеснока… Дед, выбравшись из-за стола, топтался рядом с ней. И тут Климов почувствовал, как быстро приближается нелегкая минута прощания, которую, наверно, все укорачивают вот так же — возней с готовыми в дорогу вещами. Но вот сумка завязана — пора.
И что-то важное в своей жизни надо сейчас же решать, потому что дед уже надевает на валенки резиновые чуни, собираясь его провожать до калитки, да и сам он отчего-то заторопился. Палагея Петровна обняла его, маленькая, ткнулась ему в грудь и заплакала. И вдруг перехватило дыхание, он нагнулся к ней, поцеловал в щеку. «Еще не поздно, еще не поздно», — стучит в висках. Что-то еще не поздно изменить, надо решиться, такой вот час наступил. Но он ничего не может сделать, он почему-то бессилен сказать, что вскоре возвратится, и ему хочется, чтобы все скорей кончилось. Он чувствует — надо выйти из хаты, потом все пойдет-покатится. А вот и дед уже надел кожух и дверь открывает. Он еще раз поспешно целует Петровну, говорит ей: «Как приеду — напишу», и вслед за дедом выходит. Солнца уже нет, набежали быстро, как бывает осенью, тучи, и холодом потянуло. У деда слеза на щеке, но он крепится. Можно подумать, что слезу ему выдуло ветром, только как он ссутулился — кожух повис. Дед идет через двор к калитке, но Климову не хочется спешить, хочется еще немного постоять, поговорить с ним, а дед аж трясется весь, так спешит.
— Деда! — тихо окликнул он его. Но тут же, впервые в жизни, ему показалось, что это обращение к старику прозвучало фальшиво. И, вкладывая всю свою нежность и боль, он еще раз глухо позвал его.
Но дед не оборачивается, и лишь тогда он вспоминает, что тот уже плохо слышит. Климову хочется закричать: «Да подожди! Куда спешить? Куда?!» Но нет сил повысить голос. Он торопливо догоняет его, трогает за плечо. Дед поворачивается, но смотрит в какую-то неясную даль мимо него. Климову же надо обязательно увидеть его глаза, чтобы, может быть, взглядом, душой сказать ему, что он ни в чем не виноват, и уехать прощенным на всю дальнейшую жизнь, как бы она ни сложилась. Наконец они встречаются взглядами, и Климов чувствует, как что-то обрывается в нем — глаза деда пусты, словно душа уже оставила его и теперь это лишь тень от человека.