«Вспомнил я грехи свои перед Богом, сколько убийств я сотворил в земле христианской, когда взял на щит город Глебов у Переяславля. Тогда немало зла причинил я безвинным христианам… Сотворив все то зло, я недостоин жить. Ныне вижу отмщение Бога… Нынче вижу, как умирают другие, зачем же я, виновный во всем, не принимаю смерти!»
Князь встал, прошелся. Тотчас от ближнего костра отделился один из сторожей, валко подошел к нему, пьяно икая и улыбаясь, стал говорить пустое. Князь молча смотрел на него, потом отвернулся. Половец возвратился к костру, что-то сказал, и все там захохотали. Князь сцепил зубы, до боли в пальцах сжал кулаки. Потом, вздохнув, снова сел у шатра.
«Я по делам своим заслужил поражение и по воле своей, Владыка Господь мой, а не доблесть поганых сломила силу рабов твоих. Не стою я жалости, ибо за злодеяния свои обрек себя на несчастья, которые я испытал».
Так записал летописец думы Игоревы…
А под этими же звездами в далеких степях уже собиралась, готовилась татаро-монгольская орда…
«Так в это же время жили отец с матерью моего прапра… деда! — подумал я. — И если он был в том походе, то вряд ли он вернулся, а она оплакивала его. И, опять-таки, жили тогда же отец с матерью моей далекой бабки… Это были два рода, они объединились, и у этих моих далеких бабки и деда появился сын. А у кого-то в это время появилась дочь, тоже наследница двух родов. Когда они выросли и поженились, — вела дальше меня мысль, — родился у них, скажем, мальчик, плод четырех родов. И была девочка, у которой тоже текла кровь четырех поколений. Потом, уже у них, появился ребенок с памятью, опытом, чувствами уже восьми поколений, а с другой стороны затем тоже было восемь… Восемь и восемь — это шестнадцать, шестнадцать и шестнадцать… — Я приподнялся, сел и потер виски. — Так чей же я тогда потомок?!» — подумал я.
Ни лежать, ни сидеть мне теперь не хотелось, и я тихо побрел вдоль железнодорожного полотна куда-то за желтые станционные постройки. Я думал о тех людях, которые жили до меня, которые жили и для меня. Моя жизнь принадлежит не только мне одному, думал я, она немыслима без тех жизней, без тех людей, что несли ее, передавая друг другу от какого-то изначала ко мне, я должен сохранить ее, продолжить, в этом моя ответственность перед всеми людьми, которым я обязан своей жизнью, и перед теми, которые придут позже. Может быть, в этом есть высший смысл человека — продолжить жизнь, сохранить, а не уничтожить. Именно об этом, может быть, напоминает нам даже сама природа, хочет как-то предупредить нас, бряцающих оружием, ибо нет, кроме нашей вины, объяснения тому, что на земле, как утверждают ученые, каждый день исчезает один вид животных и чуть ли не каждую неделю один вид растений. А мы до сих пор беспечны, не защищаем жизнь от смерти…
Задумавшись, я выбрался на какую-то улочку, светло-серую от толстого слоя пыли, и оказался перед воротами элеватора, где во дворе высились горы зерна. Его запах тут же напомнил мне… Давно это было, в детстве… Подъезжали на машине к движущемуся комбайну, в кузов сыпалось зерно, а я разгребал его лопатой, задыхаясь от пыли. Потом отчаливали от комбайна, медленно расходились с ним, я оставался наверху, лежал над кабиной на теплом, живом зерне и, обдуваемый легким ветерком, вольно смотрел по сторонам.
Вспомнилось мне это — и показалось, что все было недавно. Неужели так быстро проходит жизнь?.. Как будто вчера: машина медленно спускается с поля на окраину деревни, дорога здесь неровная, с колдобинами, меня, лежащего наверху, плавно то отпускает, то поднимает, как на корабле, и я чувствую всю тяжесть зрелого зерна, словно сам за рулем и держу весь этот драгоценный груз на руках, мягко и осторожно переваливаю с боку на бок, выравниваю машину, чтобы зерна не рассыпались… Но вот спустились с горки к крайним избам, выбрались на широкую укатанную дорогу, что пролегла через всю деревню, и стало веселее, запел мотор. Быстро проплывают знакомые дворы; я очень горжусь тем, что серьезно работаю, и сейчас, на этой машине, наверху, мне кажется, что я на виду всей деревни. Приближается родной двор, и с замирающим от восторга сердцем, забыв обо всем на свете, я смотрю в оба: а вдруг в это время хлопочет во дворе дед или бабушка. Так и есть! Я успеваю что-то весело крикнуть, дед обернулся и вот уже, удаляясь от меня, усмехается в белые пушистые усы — все-то он понимал… Как же мало надо было в детстве, и как много было счастья!