Несчастный случай, ребенок, упавший с велосипеда, дали бы ей повод выйти, вступить в разговор. Булочник проехал еще утром, и она уже купила свои обычные два фунта хлеба. Перекинулась словечком с другой покупательницей, своей соседкой:
— Не жарко сегодня!
— Ужасная зима! Может, хоть весна будет теплее после этих холодов!
— Да, уж хотелось бы!
На этом разговор заканчивается. Не следует особенно сходиться с соседями, а то как бы не влипнуть в какую-нибудь неприятность.
Представляю себе обои в цветочках, за входными дверями — тапочки, чтобы не испачкать до блеска натертый паркет, в котором можно увидеть свое отражение, словно в телевизоре. Женщина снует по чистенькой, тесно заставленной гостиной, словно покупательница по мебельному магазину. Этот еще-не-оплаченный-купленный-в-кредит гарнитур столь же прекрасен, как и у других, драгоценен, как мечта детства, он готов принять воображаемых гостей. Но если кто и придет, хозяйка, боясь нарушить идеальный порядок, примет его в кухне. На низеньком, покрытом кружевной скатеркой столике гарнитура сверкает хрустальная пепельница — свадебный подарок. Хозяйке и в голову не придет положить в эту пепельницу свой собственный окурок, и она удаляется на кухню. Там мурлычет радио. Но сейчас не время сидеть сложа руки — у нее масса дел. Она запихивает почти чистое белье в стиральную машину и включает ее. Хватает половую тряпку, щетку-полотер и яростно трет жесткий линолеум — подделку под плиточный пол. Мысли ее витают неизвестно где.
В автобусе едут женщины, старики и дети, которые, не успев войти, через два-три километра сходят возле проселочной дороги или у маленького поселка.
Я настолько выбита из колеи, что меня поражает спокойствие окружающих, которые едут себе куда им надо, не обращая на меня никакого внимания. Никто ни о чем не спрашивает, не говорит: «Твое место на заводе. А сейчас тебе следовало бы находиться дома». Кому какое дело! Я путешествую инкогнито.
Стекла до того грязны, что сквозь них поливаемый дождем пейзаж кажется еще более мрачным, почти нереальным. Мне он отлично знаком: время от времени проглядывает серое море, темная трава, тощие колючие кустарники вдоль дороги, но сейчас я вижу все это как бы впервые. Я попала сюда чисто случайно, и под покровом зимы молчаливая и пустынная Бретань кажется мне неживой, точно декорация. Однако погруженная в летаргию местность навевает успокоение. Куда девалась зелень? Голые деревья не кажутся призрачными, одни хрупкие, другие могучие, они вполне ординарны и мирно обрамляют поля и дороги.
У шоссе ютятся старые, полуразвалившиеся каменные дома. Черепичные замшелые крыши нависают над узкими окнами, украшенными — единственная допускаемая бретонцами роскошь — синими ставнями с облупившейся краской. В таких домах всего одна комната, где жизнь чуть теплится; блеклый свет едва освещает бетонный пол и тяжеловесную мебель. Тепло обутые старушки, словно в зимней спячке, вяжут крючками кружево. Сидя боком у оконца, они наблюдают за своим мирком, простирающимся от их порога до дороги.
Дальше их взгляд не проникает, его застит густой туман. Что творится там, за этой непроницаемой завесой?
Париж, площадь Пиккадилли, Манхэттен. Перед моими глазами встает облик городов. Я скольжу от неоновой витрины к экстравагантным прохожим, от них — к сверкающим рекламам. Вдоволь насладившись всем этим светом и пестрыми огнями, я как потерянная очнулась на остановке автобуса. Пустая кружка на цинковой стойке, потоки грязи из сточной трубы и тусклое ветровое стекло такси, в котором отразились уличные огни. Невидимка. Безответственная. Я словно бриллиант, скромно и одиноко сияющий в левом ухе чванливого ничтожества. Каплей бесцветного лака стекаю с короткого ногтя несовершеннолетней девочки. Бесполезная. Лишняя. Слабая.
Шофер наблюдает за мной в зеркало. Смущенная, я отворачиваюсь, сижу в автобусе одна — вот уже несколько километров никто не входит. Вероятно, на моем лице отражается растерянность, меня обнаружили. Никто не должен меня видеть. Меня здесь нет.
Сидеть — само по себе удовольствие. Мускулы расслабляются один за другим, и ничего у меня не болит. Могу свободно скрещивать и опускать ноги, давать отдых рукам. Я потягиваюсь, выпрямляюсь. Ноготь, обломившийся до мяса, напоминает об ударе, но я теперь не ощущаю боли. Меня больше не трясет как в лихорадке, кожа не подергивается, она вновь становится эластичной, упругой. Слишком долго находилась я в непрестанном напряжении, опасаясь травм, наконец-то могу свободно вздохнуть. У конвейера же, если и можно присесть на железную или деревянную скамейку, все равно остаешься согнутой. Тело деревенеет от такого плохого с ним обращения. Когда, стараясь приспособиться к ритму машины и связанным с этим неудобствам, выбираешь наиболее подходящее положение, мускулы и нервы напрягаются до предела, приноравливаясь к неумолимости механизма. Порой невозможно определить, кто кем управляет — машина действиями человека или он машиной? Все плавает в масле. В конце концов перестаешь понимать, что именно утомительнее всего.