Он дошел до здания станции. До самого окошка кассы, где старик, чьи морщины представляли собой занятный узор, напоминавший извилистые русла глубоких равнинных рек, едва слышал, что ему говорят, сквозь стекло. То ли из-за глухоты, то ли и правда шум перекрывал все слова. А когда все-таки расслышал, улыбнулся наполовину беззубым ртом и с заметным бретонским акцентом, мешая языки, как в кашу заколачивают масло, ответил:
- Ближайший поезд отбывает в Пон-л'Аббе через несколько минут. Если поторопитесь – как раз успеете.
- Там будет океан? – спросил Юбер.
- Nann[2]! – махнул дряхлой рукой на приезжего кассир. – Там большой риа[3]. А за ним - Pleg-mor Gwaskogn[4]. Очень красиво. Вы путешествуете?
- У меня отпуск, - неопределенно пожал плечами майор. И старик быстро сообразил – этот, хоть и в штатском, а выправка присутствует. Многие продолжали носить форму. Мужчины в штатском на исходе сорок шестого года уже не редкость, но все же с военными больше привыкли иметь дело.
- Чтоб добраться до океана, из Пон-л'Аббе придется ехать дальше. Их Бириник[5] теперь грузовой, рыбу возит с побережья. Но попроситься можно, провезут хоть до конца. А еще в начале года я на нем к дочке добирался. Пусть и медленно, и семнадцать километров как-то одолеть надо. Автобусы ходят редко, раз в день, не успел – пеняй на себя.
Юбер поморщился, пока старик продолжал болтать. Трястись в одном поезде с рыбой – удовольствие средней паршивости. Рыбой пропахнет его одежда, шляпа и даже кожа. Долго еще не избавиться.
- А позднее что-нибудь будет? Но чтобы до самого конца, без пересадок?
- Вам что же? Все равно куда ехать?
- По-вашему так не бывает? – рассмеялся Юбер почти по-мальчишечьи, отчего его лицо сделалось хулиганским, как в юности.
- По-нашему – бывает еще и не то! На Брестский вы уже опоздали, ушел час назад. Следующий только к вечеру будет. А через сорок минут подадут состав в Дуарнене.
Если бы Юбер собирался в Брест, он доехал бы туда из Ренна куда проще, прямым. Но в Брест он не собирался. Он не искал большого города сейчас. Из Констанца он приехал в Париж и провел там неделю, утрясая текущие дела. Он едва не задохнулся, не понимая, как ему жить дальше. А потом решил, что это город виноват.
Его демобилизовали. Но генерал Риво, глядя ему в лицо, повторял раз за разом: «У вас талант, Юбер. Мало кто может похвалиться тем, что имеет предназначение, но у вас, право слово, талант. Не губите его».
Да. Талант. Казнить. Бросать в тюрьмы. Насиловать. Все во благо отечества. Все во имя Франции. Все ради свободы. Ничему другому он не научился. Ничего другого не умел. Как и чем ему жить – уже не представлял. Какое счастье, что у него не было семьи. Какое счастье, что память стерла испуганную, забитую, доведенную до петли Мадлен, какой он видел ее последний раз. Он не хотел знать, какой она стала. Как она выросла. Кто ее муж. Как она нашла в себе силы снова кого-то любить. На любовь у Юбера сил не было. Какое счастье, что их развело. Он может позволить себе роскошь помнить их последнее лето, когда еще не задыхался от того, что внутри самого себя ему было тесно.
Проще винить в этом города.
Лион, Констанц, Париж, Ренн.
Брест, до которого он не доехал.
Есть надежда, что в маленьком Дуарнене, где заканчивается его страна и начинается океан, который что-то бо́льшее, что-то общее, что-то более значимое, чем человечий дележ земли, воздух перестанет душить. И дышать им захочется легко и свободно, полной грудью.
Он прождал эти сорок минут на платформе. Курил. Смотрел на снующих людей. Большие круглые часы были очень ленивы и еле-еле отсчитывали минуты.
«Вам нужно будет искать применение себе, - так же монотонно продолжал говорить в его голове генерал. - Вы уже знаете, чем займетесь? У вашей семьи была лавка, кажется?»
«Булочная».
«И какой вы булочник? Слушайте, Юбер! У вас опыт, знания, способности. Война за Индокитай – дело решеное. Мы лишь ждем начала активных действий, а вы в отставку собрались!»
«Я туда не поеду».
И он туда не поехал. Он ехал в Дуарнене небольшим приморским поездом. Старым, трясущимся, скрипящим. Развивавшим такую скорость, что, кажется, дойти пешком могло быть быстрее. И мечтал о кофе – горячем и крепком, как в Кройцлингене. Тот кофе был самым вкусным в его жизни. И ему подчас казалось, что и утро то было самым светлым. Утро, когда он совершил преступление, за которое не понес наказания, но сделал счастливыми двух несчастных людей.
Юбер не слишком часто вспоминал его. Тот день изменил все. Из-за того дня сегодня он не находил возможным носить форму. Но и без формы он – будто без кожи.