Впрочем, может, и повезет. И кто-нибудь возьмет ее замуж.
Лицо Юбера, немного захмелевшего, исказилось черным весельем. Девчонка пискляво и противно что-то заверещала в ответ. И тяжелая, мясистая рука Бернабе звонким ударом прошлась по ее щеке так, что небольшая рыжеватая головка мотнулась в сторону.
Юбер дернулся со своего стула, скрежетнув зубами.
Скрежетнули и ножки стульев посетителей, сидевших значительно ближе его. Инцидент замяли, скандаливших развели. Дурёха рванула на кухню, чтобы не путаться под ногами. Бернабе вернулся за свою стойку, где разливал алкоголь да наблюдал за всем залом, иногда что-нибудь выкрикивая. Кажется, они уже и не в обиде друг на друга.
- Бернабе – редкий болван, жаден до денег и до веселья, но он куда покладистее моих театральных. Уж, по крайней мере, платит довольно, чтобы можно было позволить себе не браться за уроки, - шутил Эскриб, присоединившись к нему за столиком после последнего номера. Самому себе он объявил перерыв, а заодно и ребятам в оркестре. Они здесь тоже регулярно прикладывались к выпивке, иногда даже не сходя со сцены, что, разумеется, совсем не мешало играть, да кто их слушал?
- На кой черт тогда тебе еще и Опера? – вяло спросил Юбер затем, что, наверное, надо было спросить.
- Чтобы не разучиться, тут несколько шумно – я плохо слышу не то что других, но и себя, - усмехнувшись, пожал плечами Серж и откинулся на спинку стула. – Житье здесь любопытное. Проще, чем в Париже. И, кажется, будто бы суровей. Меньше нужно иметь, чтобы больше это ценить.
- Видел я все твое богатство. Прямо скажу, не густо.
- Двоим нам хватало, теперь у нас будет дом. Все как у добропорядочного буржуа. А еще отсюда близко до океана. Кажется, ночью, в тишине – можно услышать его на улицах. Будто бы нет километров суши и стен городов.
- Тебе здесь не тесно?
- После всего – мне нигде и никогда не бывает тесно.
Видимо, это только Юбер задыхался. Воевать он окончил, но мира пока не нашел. Искал его с отчаянной яростью и все не мог отыскать.
В Констанце, где выплюнуло его после капитуляции Германии, он был на хорошем счету, продолжив службу во французской зоне оккупации на некоторое время. Эти месяцы нравились ему еще меньше, чем годы мясорубки, в которой он побывал. Он сходил с ума от двух вещей, которые были хуже всего. От бездействия, поскольку вместо того, чтобы расстреливать нацистов, они всё делили их по каким-то нелепым признакам, систематизировали, создавали целые картотеки. Не очень виновен. Почти не виновен. Виновен, но не слишком. И миловали вместо того, чтобы уничтожить их всех, независимо от степени соучастия. Для Анри Юбера виновными были все одинаково. Но до настоящего покарания его так и не допустили. А форма сдерживала.
Вторая же вещь, доводившая его до бешенства, следовала из первой. И это была скука. По натуре своей майор был слишком деятелен, порой сверх всякой меры. И те немногие вещи, что ему удавались в его мести германцам за собственный разоренный дом, отвлекали лишь ненадолго. Если бы он мог, он бы сжег дотла эту чертову землю со всеми людьми на ней – тысячами за гибель отца, матери, братьев, мами́[4]. За друзей, которых он потерял. За собственное лагерное прошлое, в котором он чудом выжил. К слову, вместе с Сержем Эскрибом и выживал.
И чтобы не вспоминать, он снова пил. Шушен ему не понравился, был слишком сладок, слишком тягуч на языке. Мед и есть мед. Пианист прикладывался к коньяку в перерывах, но не слишком настойчиво. Они мало успевали говорить, но сейчас Юбер к тому не стремился. Он все еще искал хоть что-то нормальное в этом новом мире без войны. И не находил.
Девочка снова замельтешила по залу, переругиваясь с Бернабе. Тот ее больше не бил, но видно было, что дается ему это непросто. Потом кто-то пояснил майору, или он сам понял из обрывков чужих фраз, что она – хозяину племянница, и что ее родителей расстреляли, а она уцелела чудом и лишь потому, что Бернабе, поставлявший немцам выпивку, назвал ее своей собственной дочерью. И все это, сплетаясь и затягиваясь до треска нитей, превращалось в узел, который развязать невозможно. Да и не надо.
Так, через завесу дыма и алкоголя, Юбер не сразу разглядел Аньес. Понял только, что что-то случилось по тому, как неожиданно более отчетливо стала звучать музыка среди смолкнувших хоть немного разговоров. Зато заговорила она хорошо поставленным, глубоким, лишенным всякой легкости, но вместе с тем мягким голосом: