Муж глядит на меня с презреньем,
злится, рычит,
все ему не по нраву,
говорит, я — глупей своей тетки,
ни на что не гожусь,
старая рухлядь,
пора, мол, на свалку.
Муж, сын вождя,
одумайся, милый,
зачем ты меня позоришь, Окол,
равняешь с облезлой обезьяной?
За то, что азбуки не учила?
За то, что не сидела в школе?
За то, что живу, как все, некрещеной?
Муж, ровесник моего брата!
Опомнись, Окол!
Придержи язык,
посмотри на себя ты —
мужчина зрелый,
а сам, как младенец,
пузыри пускаешь.
За ум возьмись-ка,
банан зеленый!
Сын вождя, ты себя унизил.
О тебе судачит вся деревня.
Вместо хвалы — одни насмешки.
Плюешь на всех,
дурачок несчастный,
на меня глядишь, будто я
бесплодна,
никудышна,
пуста, как зола без соли
[380].
Поле отца своего топчешь,
вырываешь заветную тыкву предков!
Родичи! Плачу!
Куда податься?!
Нет сил выносить обиду.
Муж родителей моих поносит,
родную мать мою обзывает
такими словами — стыдно вспомнить.
Он теперь стал важная шишка —
по-английски жену облаял.
Кричит: никуда не годишься, рожа!
Не нужна ты мне
и нужна не будешь!
Кроет меня и так и этак.
Ты, кричит, древесная обезьяна,
не умеешь играть на гитаре,
пустоглазая жаба —
читать не умеешь.
Кричит, что я, как овца,
скудоумна,
глупа, будто муха
на пивной бочке.
Ну, конечно, я ничему не училась,
английской брани не понимаю,
не умею считать и копить монету…
Родичи! Он всех костит и песочит,
с утра и до вечера дурнословит.
Каждое слово — больнее палки:
моя мать — ведьма,
родные — свихнулись,
крысоеды мы, кафры,
живем в пещерах,
не знаем священных книжек.
Мать на шее носит
зуб крокодила,
мы все — колдуны и ждет нас
пекло!
С его языка стекает ругань,
дурная, как кровь бездетной бабы.
Язык — ядовитый корень лионно
[381],
осиное жало, рот скорпиона, зуб змеиный.
Послушаешь — тошно,
будто наелся прокисшей тыквы.
Мой муж оплевывает черных.
Он как спятившая наседка,
клюющая собственные яйца —
такой в котелке — самое место!
Брызжет слюной,
глаза таращит,
что твой нильский окунь,
когда прет на нерест.
Весь трясется,
дрожит от гнева —
ополоумевшая гиена.
— Черномазые, — кричит, — подонки!
Дикари! Обычаи ваши — мерзость,
ваши пляски — срам, разврат и пакость,
вы — прыщавые, нищие дурни!
А еще называет себя современным,
прогрессивным, цивилизованным мужчиной.
Он теперь такой умный, такой ученый,
что спать со мной больше не желает.
Я — деревенщина
тупоголовая,
в модах не смыслю,
красоту свою потеряла…
Я мешаю ему расти, развиваться.
Он кричит мне: слониха!
Толстые кости — мало мозгу!
Зря теряю с тобой время!..
Окол меня сторонится,
завел «современную»,
молодую…
Говорят, она смазлива
и лопочет с ним по-английски.
А еще недавно каждый вечер
мы сидели рядом, обнявшись.
А еще недавно каждый вечер
пели вместе старую песню.
А еще недавно он мне клялся
быть верным до смерти.
Шептал по-английски —
ничего не понимала я, дура…
Окол меня сторонится,
на стороне завел молодую…
Звать ее Клементина, Тина.
Эта тина его засосала…
Родичи,
видели б вы Клементину!
Черная кожа, не белей, чем у прочих,
а ночи не спит, лезет вон из кожи,
лишь бы сделаться белой леди.
Круглый день накрашены губы —
будто два раскаленных угля.
Глянешь, точь-в-точь дикая кошка
с окровавленными усами.
Рот ее — клубень сырого ямса,
пахучая, открытая язва,
и красная глотка злого духа.
Лицо посыпано белой золою —
позеленевшее, как у трупа.
Страшное, будто маска
колдуна, танцующего в полночь;
губы — точно их в кровь разбили;
волосы — прямые, как прутья;
кожа в опалинах, как у лисицы,
которой факел под хвост воткнули,
чтобы из норы ее выгнать.
А меня мутит от мыла с карболкой.
Злые духи в голове пляшут
от вонючей золы — от пудры.
У родного дяди, у брата мамы,
выпрошу козла; я его прирежу
и помажу щеки жертвенной кровью.
Козлиный запах сильнее пудры,
и злые духи меня покинут,
и покой поселится в сердце…