Северный ветер,
продирающийся
сквозь деревья, сквозь гриву трав, сквозь меня,
слышишь ли ты, как во мне распахиваются окна,
ржавыми петлями заскрипев,
окна, что были так долго закрыты наглухо —
о, как долго! —
в краю мучений, на самом юге дальнего юга?
А ты еще надо мной смеешься,
резвящийся харматтан!
Северный ветер,
доносящий запахи, уловить которых я не умею,
рождающий память о том,
чего не могу или не смею вспомнить, —
что ты творишь со мной?
Может, последние тлеющие угольки
ощупью ищешь
пальцами изможденными,
или же это — порыв насилья,
в который меня ты ввергаешь,
яростно шаря
в подвалах мозга —
средь дремотных тропинок, сходящих в давно прошедшее.
Эй, береги дыханье свое!
Я чувствую странную пустоту:
мои враги — давно за пределами зренья,
лишь отдаленный лай длинноязыких псов
летит
через Конго, через Замбези, через Лимпопо,
из края страданий — самого дальнего юга,
и темный гнев —
словно тяжелый осадок на дне желудка,
ждущего,
чтобы Время ему поднесло
свое очищающее и подстегивающее средство —
терзающий харматтан!
Северный ветер,
одно только знаю:
ты леденишь, и ты сотрясаешь меня,
стегаешь меня, из мускулов сок выжимая,
грудь наполняя горечью неутоленности,
смутными жаждами,
безрадостными мгновеньями,
хрупкостью обещаний, сводящих с ума!
Все двенадцать месяцев о тебе я слышал
в той сырой окраине наших родных песков,
где жгучий жар
из меня сочился
и обнажал комки моих южных болей.
Ты не пришел ко мне,
и вот я пришел к тебе,
издалека пришел — с тобой повстречаться.
Вчера наблюдал я,
как листья склоняются, трепеща,
все ниже,
ниже,
целуя землю у ног твоего величества, —
как это было манерно!
Северный ветер,
то хнычущий и скулящий,
то обрывки лепечущий мертвых пророчеств,
тобою подобранных средь руин
погибших империй,
со свистом вплетаешь ты,
простираешь ты
свои узловатые пальцы
сквозь деревья, сквозь гривы трав, сквозь меня,
сдувая печальную пыль, —
но постой,
содрогнись,
увидев дикие заросли наших жизней,
до которых не дотянуться тебе!
Ты не похож
на палящие ветры августа
в том краю, содрогающемся от мук, —
на самом юге дальнего юга,
на жгучие ветры,
вплетающие по-прежнему нас
в слезы и смех отчаянья,
в гнев и надежду, —
о, эти мучительные сплетенья! —
толкающие по-прежнему нас
в ад или в рай, —
и вот мы бежим, отбиваясь, бежим,
бежим, напрягаясь,
будто воинство гнущихся тростников.
Но уж лучше это,
северный ветер,
чем бесконечно долгая спячка, —
о, до чего же долгая! —
когда любой зевок превращается
в тонкий, бессильный вой,
та бесконечная спячка ума,
которой неведомы устремленья
даже к тому, что пока еще недостижимо,
неведомы неисполненные желанья,
неведомы ни пыланье сердца,
ни вспышки гнева,
ни костры, запаленные кучкой беспутных,
изломанных,
в психопатической панике, —
те костры,
что тлеют и тлеют, тлеют и тлеют
в негритянском сердце
на взбудораженной, полной мучений земле —
на самом юге дальнего юга…
Когда же на этих бескрайних просторах
владений своих
сможешь ты задушить зевки вековой апатии,
равнодушный к ним харматтан?
Северный ветер,
пока я с тобой говорил,
наконец осознал я то, что догадкой смутной
зрело во мне
с той минуты, как я покинул
пульсирующий от боли край
на самом юге дальнего юга, —
понял я, что́ сотворили они со мной:
они обучили меня насилью,
по-европейски мстительным быть,
снова меня превратили в варвара
с помощью подлых законов,
газет,
винтовок,
дубинок,
заставили лгать меня — улыбаться и лгать,
заставили думать,
что злоба, и горечь,
и уменье бежать, сражаться, бежать —
вот что жизненно-необходимо для человека!
А сейчас,
очутившись здесь,
я дымлюсь от злобы, землю скребу и рою,
мычу,
хрипло дыша, словно бык перед схваткой, — и
нет предо мной
ни врага,
ни смертельной опасности,
ни обжигающе-красного вызова, — пустота!
О, эта поющая пустота в груди —
нейтрализованная, бессильная едкость душевной мути!..
Понял ли ты наконец,
как неустойчива точка опоры у иммигранта?
А теперь скажи:
что кроется в этой праздности величавой —
в этих
горизонтально спящих просторах севера?
Не тайна ли вечного побужденья: быть —
и только быть,
не великая ли необъятность северной спячки?
Не сладость ли наркотической мудрости Тао —
твой древний дух, харматтан?
Северный ветер,
ничего-то не знаешь ты:
с рассвета
я только мчусь и мчусь,
за слоем слой пробивая мутную серость,
сухи и чутки
ноздри мои,
а тяжесть твоя в моих волосах запуталась.
Всю дорогу за мной ты следовал
неотступно
сквозь катакомбы ночи,
и до сих пор
чувствую за своей спиною
дьявольских псов из кровоточащего края —
с самого юга дальнего юга
гонящихся за мной.
А ты
все хлопаешь крыльями над головой моей,
крутясь, как гурьба идиотов,
что пляшут
внутри и снаружи — между бегущих колес.
Довольно!
Меня никто домогаться уже не станет —
не те времена:
Шелли давно уже умер,
посланий больше не шлют с мимолетным ветром.
[413]
Хватит с меня
обезвоженных поцелуев,
бесплодных девиц, ночных заведений — хватит!
Теперь я думаю о другом:
как бы возле кафе придорожного остановиться совсем ненадолго,
только чтоб выпить пива, —
долгим, долгим будет скитание иммигранта,
долгим и трудным:
придется туннель прорывать
назад —
под угрюмой дорогой, утоптанной
грубою поступью трех нескончаемых десятилетий,
полных обид и терзаний, —
под этою тяжкой дорогой,
давящей, давящей, давящей на меня.
вернуться
413