Это — дон Себастьян
[108],
Это — дон Себастьян,
он вернулся!
В волнах Атлантики высится остров, где, пронзенный стрелами, он возрождается снова и с обнаженной шпагой в руке!
Жив святой Себастьян.
Все глядят на своих сыновей, ужасаясь: вдруг и они одержимыми станут?
Шпага обнажена. Эту шпагу вручил ему, погибая, друг и товарищ его Дон-Кихот и взял обещанье, что он никогда, никогда не вернется…
Да. Поэзия — тайна его, недостойная слабость.
Правда, есть же Страна,
есть же такая Страна,
где он проходит вдоль улиц с высоко поднятой головою,
и никто не заметит, что он старомодно одет,
что растрепаны волосы,
что нет в нем ни капли ловкости, цепкости…
Мать
Перевод В. Марковой
О мать-Земля!
Вот я пришел — и у ног твоих мольбу мою положил.
Сын твой слагает моленья к вседержителю мира…
Молится он за тебя,
за себя,
за всех твоих сыновей, разметанных
вдоль пепельно-серой, истерзанной плоти твоей,
мать-Земля.
Родная!
Спи… спи…
Но когда ты очнешься,
не гневайся, ради девы Марии,
ни на меня,
ни на других сыновей,
которых ты кормишь нежностью твоей плоти.
Милая мать,
как я хочу прочесть молитву мою
и не могу;
моя мольба задремала в глубине твоих плачущих глаз:
всех сыновей жаждешь ты накормить —
и не в силах…
Мать-Земля,
мне сказали, что ты умерла,
что тебя погребли, завернув в плащаницу дождей.
Как я плакал!
В сердце моем отражен каждый твой жест.
Вижу движенья твои,
когда ты встаешь в поисках хлеба, чтоб детские чрева насытить
и прошептать каждому слова утешенья.
Я всюду искал могилу твою
и не нашел,
и потом,
охваченный горем, с сердцем полным тревоги
узнал, что тебя погребли
на крошечном острове
посреди океана.
Я в море ушел на однокрылом челне
и плыл… все дальше… дальше…
О, я не верю, что ты могла умереть:
ты уснула, ты только уснула,
чтоб утром проснуться.
И когда ты очнешься и встанешь,
я возьму корзину, сплетенную из тростника,
и пойду вслед за тобою,
и увижу, что каждому ты улыбнешься,
каждому, кто у тебя благословения просит.
И насыщусь необъятной нежностью, материнскою лаской твоей…
Милая мать-Земля, подвинься немножко,
дай любимому сыну у ног твоих задремать…
Ты всегда со мной
Перевод В. Марковой
Мне непонятно:
в твоих глазах —
тревога, вопрос. Отчего?..
О, я понял тебя. Это ты
тень мою оберегала
не помню сколько столетий!
Милая мать,
ты дремлешь в качалке,
и, конечно, не так ты стара,
как твоя молодая улыбка,
расцветающая на смуглом лице,
как цветок кардеала
расцветает навстречу солнцу…
Золото кожи твоей
словно плод с ветки жамбейро.
Гляжу на тебя — и вижу
старинную нежную скорбь,
древний лиризм нашей расы,
распятой
на скрещении
двух путей восприятия мира…
О, секреты и тайны,
их несет, как на блюде,
твоя улыбка креолки,
рассыпающая поцелуи.
Кто поймет…
как прост и сложен твой поцелуй,
он соткан из таких разнородных стремлении!
Кто же ты для меня?
Возлюбленная?
Или мать, убаюкивающая
все тревоги сына-скитальца?
Быть может,
ты пришла из дикой древности,
из коридоров бесчисленных поколений
на эту землю истерзанных пыткой надежд,
каждый день умирающих,
но вечно живых
и всегда воскресающих
в славословии твоих губ?..
О, если б я мог возродиться
в поцелуе уст твоих смуглых.
Вот сейчас чувствую: я — мореход,
хозяин всех расстояний,
отброшенных дальше,
чем мои простертые руки.
О! Мы плывем…
И заходящее солнце над всем окоемом
расплескало контейнер с фиолетовой краской.
Обещаю тебе вереницы чудес:
я владею страной, где золотистый туман
скрывает несовершенство вещей и явлений;
я владею морями,
где стройные корабли
призывают к поискам вечно юных судеб и событий;
я владею дворцами,
погруженными в царственное молчанье.
Юный рыцарь,
я каждый день отплываю в крестовый поход
вслед за миражем
уходящего за море солнца,
и мой конь — из пены вздыбленных волн,
он грызет удила и жаждет скакать, пожирая пространство…
За мною, за мною!
О, продолжи со мной извечный твой путь;
взявшись за руки, мы пойдем
навстречу судьбам твоим,
навстречу судьбам моим…
О древний мой друг, ты так молода…
Чистое стремление к поэзии
Перевод В. Марковой
Было время, тебя величал я богиней.
Мир
нерасчлененный стоял на уровне глаз.
Дешевый словарь
тысячу слов предлагал. И мог я заимствовать клички.
Так разыскал я универсальное средство —
антибиотик, анестезин, панацею от всех незадач.
Ну а потом потянуло порыться в больших лексиконах,
и постепенно я обнаружил клады, залежи слов,
неисчерпаемые покрывала для тела богини.
Облечь в парадное платье чудесную сущность твою — вот к чему я стремился,
когда волновала меня благородная сила речений.
Годы прошли — и бренчащих имен для тебя не ищу.
Мне претит рыться в риторическом хламе,
пыль ворошить тех времен, когда я придумать тебя был не в силах.
Я с глубокой тоской
думаю о твоем бессмертном будущем…
Другие придут — и оставят
отзвук хваленый тебе — и погибнут, как я…
Да, только в грядущих веках,
когда я узнаю, что полет любых экзальтаций бесцелен,
что молчанье —
лучший путь до тебя дотянуться,
когда от плоти твоей бронированной прочь отлетит рикошетом рад всех эпитетов и будут ненужны слова;
когда день станет прозрачным и все прозрачность поймут,
когда священник у алтаря не будет стоять и все поэты земли исчезнут навеки,
вот тогда наконец тобой овладею, богиня,
тобою, чей образ храню, словно скряга, в моем к тебе взывающем сердце.
вернуться
108