Ты в синий плащ печально завернулась,
В сырую ночь ты из дому ушла...
Но эти воспоминания остаются уже далекими и бесплодными для настоящего. Все чаще поэт говорит о жизни "пустынной", "ненужно пробитой", "глухой и безумной", "безумной и бездонной".
И стало беспощадно ясно
Жизнь отшумела и прошла...
Безнадежная пустота и скука, как тяжелое похмелье, сменяют безмерные восторги и страдания прошлых лет. Наступает "седое утро", а за ним - "день жестокий, день железный"
О, как я был богат когда то,
Да все-не стоит пятака,
Вражда, любовь, вино и злато,
А пуще-смертная тоска...
Отвращение к прошлому и безнадежность в будущем, а в настоящем - та безъисходная печаль и скука, та "ацедия", о которой говорили старинные религиозные писатели, или употребляя более, новые и менее значительные аналогии- "мировая скорбь" или Бодлеровский "сплин"- постепенно овладевают поэтом,. как некая метафизическая болезнь души, "таинственно и неуклонно снедающий меня недуг" (ср. особенно "Пляски смерти", "Жизнь моего приятеля" в отделе "Страшный Мир".
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь - начнешь опять сначала,
И повторится все как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Быть может, самое глубокое выражение этой последней ступени в развитии поэта-романтика дает стихотворение "к Музе", знаменательно предпосланное III Книге. Здесь Муза и возлюбленная сливаются в одном образе, интимный и личный опыт любовного переживания расширяется в сверхличное истолкование вопроса о смысле жизни, познаваемой через любовь. По глубине и мощи трагического ощущения жизни Блок приближается здесь к наиболее зрелым стихотворениям Тютчева, посвященным его трагической "последней любви" (ср. словесное совпадение в начале- Тютчев: "Есть и в моем страдальческом застое..."
Есть в напевах твоих сокровенных...
Роковая о гибели весть,
Есть проклятье заветов священных,
Поругание счастия есть.
И такая влекущая сила,
Что готов я твердить за молвой,
Будто ангелов ты низводила,
Соблазняя своей красотой...
...Я не знаю, зачем на рассвете,
В час, когда уже не было сил,
Не погиб я, но лик твой заметил,
И твоих утешений просил?...
...И коварнее северной ночи,
И хмельней золотого Аи,
И любови цыганской короче
Были страшные ласки твои.
И была роковая отрада,
В попираньи заветных святынь,
И безумная сердцу у слада
Эта горькая страсть, как полынь!..
В чем источник трагического в этом стихотворении, глубочайшей разорванности и отчаяния в самой любовной страсти? В таких словах говорит не простое, обычное страдание любви, но безмерно углубленное душевное мучение, религиозная болезнь какой-то особенной остроты. "Страшные ласки" возлюбленной (вспомним еще: "страшная сказка", "страшный мир", "объятья страшные", "попиранье заветных святынь", "красота"-не как радость, а как "проклятье" ("все проклятье твоей красоты!" - все это открывает перед нами особый мир переживаний, о которых яснее всех говорит Достоевский, как призванный истолкователь мистической жизни современного человека.
"Красота это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому, что неопределенная, а определить нельзя, потому что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут!...красота! Перенести я потом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, во истину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает, что такое даже, вот что уму представляется позором, то сердцу-сплошь красотой. В Содоме ли красота? Верь, что в Содоме она и сидит для огромного большинства людей-знал ли ты эту тайну или нет? Ужасно, что красота не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с богом борется, а поле битвы - сердце людское".
В этих словах Достоевского раскрывается наиболее глубокое религиозное истолкование трагической поэзии Александра Блока. Что завело поэта Прекрасной Дамы на такие пути, от "идеала Мадонны" привело его к "идеалу Содомскому?" Мистическая жажда бесконечного, искание небывалых, безмерных по своей интенсивности переживаний, мгновений экстаза-пусть в грехе и страдании, однако сохраняющих или обещающих тот "привкус бесконечного" (gout de l?Infini), без которого обыденная жизнь кажется однообразной и бессодержательной в своих простых и скромных страданиях и радостях. В этом смысле, как было уже сказано, взволнованное предчувствие явления Божественного в чистой и непорочной юношеской любви порождается тем же устремлением, как страстные и грешные увлечения последних лет. "В Содоме ли красота?" И там и злее поэт-романтик является искателем, бесконечного счастья.
Что счастье? Вечерние прохлады,
В темнеющем саду, в лесной глуши?
Иль мрачные, порочные услады
Вина, страстей, погибели души?
Этот "духовный максимализм" романтика индивидуалиста возникает из ощущения бесконечности души человеческой, ее неспособности удовлетвориться ни чем конечным и ограниченным. Душа, отравленная безмерными желаниями, ищет переживаний бесконечных, единственно способных насытить ее мистический голод. Безмерная требовательность к жизни, искание небывалого и чудесного делает безвкусной простую, обыденную действительность. Опустошенность повседневного существования, тяжелое похмелье, "глухая тоска без причины и дум неотвязный угар" неизбежно следуют за мучительными взлетами страстного чувства. Эпоха романтизма начала XIX века имела это сознание бесконечности души человеческой, для которой нет насыщения на земле, эту безмерную требовательность к жизни, при внутреннем бессилии найти удовлетворение пробудившемуся религиозному сознанию. От богоборчества, разочарования и религиозного отчаяния Байрона до религиозного смирения и болезненного отречения от личной воли и личного счастья обращенных к мистическому мировоззрению средневековой церкви немецких романтиков возможны разные ступени в истории романтического "максимализма", и любовной лирике Альфреда де Мюссе, в особенности же Клеменса Брентано, во многих отношениях более других своих современников родственного Блоку 1), мы находим те же знакомые формы романтической разорванности между "идеалом Мадонны" и "идеалом Содомским". Но ближе всех к этой религиозной проблеме подошел Достоевский, как бы предсказавший в своем творчестве явление Блока: в его романах, как и в стихах современного поэта, нашла себе выражение народная русская стихия - эта безмерность творческих порывов русской народной души, "забвение всякой мерки во всем", тот "максимализм духа", для которого все ограниченное и обусловленное в процессе временной жизни-только преграда для безусловной и безначальной жажды творческой свободы и самоутверждения. "Нет, широк человек, слишком даже широк, я 6ы сузил... Тут дьявол с Богом борется, на поле битвы-сердце людское".
1) Ср. в особенности развитие у Брентано темы Манон ("прекрасной грешницы" и мотива "радости страдания". Изора в лирической драме "Роза и крест"-романтическая Манон: интересующихся этим вопросом отсылаем к нашей книге "Религиозное отречение в истории романтизма". Москва, 1919 г.
III.
В годы, последовавшие за первой революцией, когда для многих стало ясно, что в судьбе России приближаются решительные дни, сложились стихотворения Блока, посвященные "Родине".
"Стихи о России" стоят в традиции религиозного течения русской общественной мысли, Хомякова, Тютчева, Достоевского, Вл. Соловьева. Не политические судьбы родной страны волнуют поэта, но религиозное спасение се живой души- божественное призвание, предначертанный путь, победы и поражения на этом пути-как и свою судьбу поэт оценивал как религиозную трагедию, как борьбу, за божественное призвание человеческий личности. Но от своих предшественников Блок отличается тем, что к судьбе России он подходит не как мыслитель- с отвлеченной идеей, а как поэт - с интимной любовью. Россия для него- возлюбленная, и, как меняются черты. возлюбленной в его поэзии - от образа Прекрасной Дамы до образа Музы последних стихов-так и ощущение родины находит в себе выражение в меняющихся символах романтической любви. Сперва, как невеста, жена или мать, она напоминает своими просветленными чертами небесную Возлюбленную: