Конечно, современникам Пушкина его притязание на будущее могло показаться нескромным (пророк обыкновенно не бывает оценён при жизни), но у нас с вами нет основания не верить в пророческий дар поэта, поскольку всё предсказанное им в «Памятнике» уже сбылось.
Насколько ясно представлял себе Пушкин свою близкую смерть? Этот вопрос, пожалуй, навсегда останется открытым. Существует, однако, мнение, что он сам во многом спровоцировал судьбу, с какой-то фанатичной настойчивостью добиваясь роковой дуэли. Пушкин, можно сказать, играл со смертью, подобно тому, как потом играли с ней Лермонтов и Маяковский. Все они с неудержимой силой летели к гибельному огню, но чрезвычайно жизнелюбивая личность Пушкина не желала унывать перед лицом близкой кончины, и, поднявшись до той высоты, с которой далеко просматривается будущее, оказалась способной запечатлеть увиденное в соответствующей масштабу открывшегося знания гармоничной и монументальной форме.
Велимир Хлебников
1
Страх смерти, сопутствующий каждому человеку на протяжении всей его сознательной жизни, стимулирует в нём личные качества, прямо указывающие на присутствие бессмертной частицы — души. Особенно сильно проявляют себя эти качества в личности сугубо творческой, не обременённой чрезмерными заботами о преходящих благах материального мира. В восприятии художника, чья психика чрезвычайно чувствительна к малейшим колебаниям в сфере духа, страх перед прекращением существования (или, если заглядывать чуть дальше, перед перевоплощением) иной раз может превышать реальную угрозу для жизни, но никогда, насколько я понимаю, не является полностью измышленным. На более ранних этапах этот страх чаще всего проявляется как смутное предчувствие. Вот как изобразил интересующее нас состояние П.И. Чайковский в письме А.К. Глазунову более чем за три года до своей смерти:
«Переживаю сейчас загадочную стадию на пути к могиле. Что-то такое совершается в моей натуре, для меня самого непонятное: какая-то усталость от жизни, какое-то разочарование: по временам безумная тоска, но не та, в глубине которой — предвидение нового прилива любви к жизни, а нечто безнадёжное, финальное и даже, как это свойственно финалам, — банальное. А вместе с этим охота писать страшная. Чёрт знает что такое: с одной стороны, как будто чувствую, что песенка моя уже спета, а с другой — непреодолимое желание затянуть или всё ту же, или ещё лучше, новую песенку… Впрочем, повторяю, я и сам не знаю, что со мной происходит…».
Гораздо более ярко и драматично фатальное предчувствие было передано Чайковским в музыкальном сочинении — всемирно известной си-минорной Шестой «Патетической» симфонии (особенно характерно в этом смысле заключительное Adagio lamentoso), премьера которой состоялась за девять дней до неожиданной смерти композитора, последовавшей, как известно, от холеры[2].
Таким образом, уместно говорить не о каком-то внезапном всплеске, а о медленном, постепенно нарастающем ощущении неотвратимого приближения к жизненному итогу, ощущении, которое достигает кульминации в период, непосредственно предшествующий более или менее скоротечному финалу. Именно в этот период творческая личность создаёт наиболее значительные, проникнутые искренней патетикой произведения, завершающие собой в том числе и предсмертную художественную парадигму, иной раз растянутую во времени на годы и десятилетия. Творческие способности в это время не только не угасают, а напротив, получают сильнейший дополнительный импульс («охота писать страшная»).
С этим импульсом связан и другой феномен — дар пророчества. Способность предсказывать естественным образом проистекает из способности предчувствовать, но имеет при этом одну очень важную особенность, столь труднообъяснимую, что простые и ясные слова Велимира Хлебникова из декларации «Свояси» (1919), представляющиеся мне наиболее удачной попыткой эту особенность образно сформулировать, редко кем воспринимаются адекватно: «Когда я замечал, как старые слова вдруг тускнели, когда скрытое в них содержание становилось сегодняшним днём, я понял, что родина творчества — будущее». О том же писал и Перси Б. Шелли в своей «Защите поэзии» (1822): «Поэты — зеркала гигантских теней, бросаемых будущим на настоящее». Придерживаясь такой точки зрения, профетический дар гораздо легче объяснить, хотя, конечно, попытка овладеть им отнюдь не упрощается.
Некоторые наблюдения над феноменом пророчества применительно к предсмертному творчеству я постарался изложить как в двух своих ранее опубликованных работах на данную тему[3], так и в настоящей работе. Не первый год размышляю я над проблемой танатогенеза в произведениях литературы, за это время пришлось ознакомиться с разнообразными мнениями относительно надобности заводить подобного рода беседы, сильно воздействующие на иные впечатлительные натуры. Завершая необходимое вступление, приведу здесь только мнение Л.Н. Толстого, высказанное им в письме Н.Н. Страхову 3(15) ноября 1893 года по поводу газетного отчёта о смерти того же П.И. Чайковского:
«Вот это чтение полезно нам: страдания, жестокие физические страдания, страх: не смерть ли? сомнения, надежды, внутреннее убеждение, что она, и всё-таки и при этом не перестающие страдания и истощение, притупление чувствующей способности и почти примиренье и забытьё, и перед самым концом какое-то внутреннее видение, уяснение всего “так вот что” и… конец. Вот это для нас нужное, хорошее чтение. Не то, чтобы только об этом думать и не жить, а жить и работать, но постоянно одним глазом видя и помня её, поощрительницу всего твёрдого, истинного и доброго»[4].
2
Хотя в мою задачу изначально не входило освещение медицинского аспекта проблемы отражения фатальных предчувствий в поэтическом тексте, но герой данной работы, личность которого до сих пор вызывает у многих моих современников сомнение в её психической вменяемости, так и напрашивается на то, чтобы в разговоре о нём затронуть и эту тему. Материалом послужит нам статья профессора В.Я. Анфимова «К вопросу о психопатологии творчества: Хлебников в 1919 году» — в своём роде бесценная работа, опубликованная спустя шестнадцать лет после описываемых в ней событий.
Исторический антураж вкратце таков. Весной девятнадцатого года в своих непостижимых скитаниях Велимир (Виктор Владимирович) Хлебников добирается до Харькова. Здесь у него много знакомых и почитателей, в том числе поэт Г. Петников и семья художницы М. Синяковой. Первое время у Синяковых в Красной Поляне он и останавливается, но в июне Харьков занимают части Добровольческой армии. Чтобы избежать призыва на службу, стараниями друзей поэт оказывается на длительном медицинском освидетельствовании в психиатрической больнице Сабурова дача, где становится пациентом профессора-психиатра Анфимова. Профессор чрезвычайно интересуется необычным «больным», освидетельствование превращается в уникальный научно-художественный эксперимент: поэт по заданию учёного в короткий срок создаёт несколько произведений, большинство из которых становятся вершинами его творчества. (В числе написанного Хлебниковым на Сабуровой даче — поэмы «Лесная тоска», «Поэт», «Гаршин».)
Важно, что сам Хлебников придавал большое значение совместному эксперименту и на автографе первого варианта будущей своей лучшей (по собственному его признанию) поэмы «Поэт» сделал следующую дарственную надпись: «Посвящаю дорогому Владимиру Яковлевичу, внушившему мне эту вещь прекрасными лучами своего разума, посвящённого науке и человечеству».