Для меня было ясно, что передо мной психопат типа Dejener supericur.
К какому разряду надо было его отнести — к оригиналам, импульсивным людям (Bleuler) или астеническим психопатам (K. Schneider) — это имело мало практического значения. Понятно было то, что В. Хлебников никак не может быть отнесён к разряду “врагов общества”. После этого, как решён был вопрос Quidest, естественно вставал другой, чисто практический вопрос quid est faciendum.
При наличии нарушения психической нормы надо установить, общество ли надо защищать от этого субъекта, или наоборот, этого субъекта от коллектива».
«“Клинический облик отдельных, выродившихся личностей, конечно, в высшей степени разнообразен, так как здесь встречаются всевозможные смеси патологических задатков со здоровыми, — говорит Kraepelin, — нередко даже выдающимися”.
Вот это наличие выдающихся задатков у талантливого Хлебникова ясно говорит о том, что защищать от него общество не приходится и, наоборот, своеобразие этой даровитой личности постулировало особый подход к нему со стороны коллектива, чтобы получить от него максимум пользы.
Вот почему в своём специальном заключении я не признал его годным к военной службе».
Итак, профессор сделал своё дело – волевым решением спас поэта от армейской лямки. Но удовлетворит ли нас данное им заключение? Возможно, оно покажется весьма убедительным тому, кто относит Будду Шакьямуни, Иисуса Христа, Магомета и тысячи других личностей, — за которыми миллиарды людей по всему миру признавали и до сих пор признают пророческий дар, — к типу психопата Dejener supericur. Если вы числите себя в рядах сторонников этого солидного, но далеко не единственного взгляда на мир, то вам совершенно не обязательно продолжать чтение данной статьи (если вы вообще дочитали её до этого места). Дальше я хочу говорить с теми, кто безусловно верит в божественную природу поэтического творчества.
3
На Сабуровой даче поэт провёл четыре месяца и покинул её после прихода в Харьков Красной армии. Далее последовало его путешествие в Персию, возвращение в Россию и, наконец, смерть в 1922 году, на тридцать седьмом году жизни. В последнем роковом пункте Хлебников не уступил другим выдающимся поэтам — Байрону, Рембо, Пушкину... Незадолго до смерти Хлебников сообщил своему новому знакомому — художнику П.В. Митуричу — пророчество относительно собственной судьбы: «Люди моей задачи часто умирают тридцати семи лет».
Весной 1922 года, уже тяжело больной, поэт отправляется в сопровождении Митурича в свой последний земной путь — в Новгородскую губернию. Там, в деревне Санталово 28 июня Хлебникова — в обыденном понимании — не стало. Его последним словом в ответ на вопрос, трудно ли ему умирать, было: «Да».
Поэт-пророк всегда заранее предчувствует свою близкую кончину. Имеется ли этому подтверждение, то есть «свидетельское показание» — указание на близкую смерть — в итоговых текстах Хлебникова? Да, имеется. И не одно, а множество. Так, в стихотворении «Я вышел юношей один…», относящемся к началу 1922 года, уже чётко просматривается финальная символика:
* * *
Я вышел юношей один
В глухую ночь,
Покрытый до земли
Тугими волосами.
Кругом стояла ночь,
И было одиноко,
Хотелося друзей,
Хотелося себя.
Я волосы зажёг,
Бросался лоскутами, кольцами,
И зажигал кругом себя,
Зажёг поля, деревья —
И стало веселей.
Горело Хлебникова поле,
И огненное Я пылало в темноте.
Теперь я ухожу,
Зажегши волосами,
И вместо Я
Стояло — Мы![5]
Поэт говорит о принесении себя в жертву («я волосы зажёг») не как об однозначно трагическом факте («и стало веселей»). Он очень точно описывает неотвратимо приближающуюся матаморфозу: «И огненное Я пылало в темноте», «И вместо Я стояло — Мы!». Оптимистический пафос в конце стихотворения напоминает предсмертное видние Боратынского: «Завтра увижу Элизий земной!». Только Хлебников гораздо зорче. Обратите внимание на указание времени: «Теперь я ухожу».
Одинокий лицедей
И пока над Царским Селом
Лилось пенье и слёзы Ахматовой,
Я, моток волшебницы разматывая,
Как сонный труп, влачился по пустыне,
Где умирала невозможность,
Усталый лицедей,
Шагая напролом.
А между тем курчавое чело
Подземного быка в пещерах тёмных
Кроваво чавкало и кушало людей
В дыму угроз нескромных.
И волей месяца окутан,
Как в сонный плащ, вечерний странник
Во сне над пропастями прыгал
И шёл с утёса на утёс.
Слепой, я шёл, пока
Меня свободы ветер двигал
И бил косым дождём.
И бычью голову я снял с могучих мяс и кости
И у стены поставил.
Как воин истины я ею потрясал над миром:
Смотрите, вот она!
Вот то курчавое чело,
Которому пылали раньше толпы!
И с ужасом
Я понял, что я никем не видим,
Что нужно сеять очи,
Что должен сеятель очей идти!
(кон. 1921 — нач. 1922)
Поэт сравнивает себя с мифическим Тезеем, победившим Минотавра, но его собственный подвиг как победителя Времени не оценён современниками («Я понял, что я никем не видим»). Острое чувство одиночества, владевшее им в последние дни, сливается с трагической патетикой в коротком стихотворении, получившем среди хлебниковедов условное заглавие «Памятник».
* * *
Ещё раз, ещё раз,
Я для вас
Звезда.
Горе моряку, взявшему
Неверный угол своей ладьи
И звезды:
Он разобьётся о камни,
О подводные мели.
Горе и вам, взявшим
Неверный угол сердца ко мне:
Вы разобьётесь о камни,
И камни будут надсмехаться
Над вами,
Как вы надсмехались
Надо мной.
(1922)
Вот что писал по поводу этого хлебниковского шедевра Виктор Григорьев в своей книге «Будетлянин»(2000):
«Пророческие, почти библейские интонации передают и сознание трагизма собственного положения, и усталую убеждённость в нужности всем людям сделанного им, и надежду быть услышанным, понятым, надежду на читателя, от которого только и зависит теперь возможность разрешающего драматическую коллизию катарсиса. Этим интонациям гармонически отвечает верлибр, классиком которого навсегда останется Хлебников.
Пятнадцать строк не содержат ни одного специфически будетлянского материального или семантического окказионализма. Семантика обнажена, кажется, что образ автора непосредственно, без каких-либо стиховых “инфраструктур” (Мунэн, 1975) вырастает перед читателем подобно вполне материальному, но загадочному видению. Идея стихотворения выражена напрямую, средствами, за которыми, как правило, стоит мощная и общепризнанная, отчасти даже архаичная, традиция — от тех же библейских интонаций, явственных аллегорических параллелей и общекультурных символов до настойчивых, главным образом лексических, повторов».
Близко к «Памятнику» другое хлебниковское стихотворение (вернее, черновой набросок) «Не чёртиком масленичным…», созданное, по всей вероятности, почти одновременно с ним:
* * *