Не чёртиком масленичным
Я раздуваю себя
До писка смешиного
И рожи плаксивой грудного ребенка.
Нет, я из братского гроба
И похо<рон> — колокол Воли.
Руку свою подымаю
Сказать про опасность.
Далёкий и бледный, но не <житейский>
Мною указан вам путь,
А не большими кострами
Для варки быка
На палубе вашей,
Вам знакомых и близких.
Да, я срывался и падал,
Тучи меня закрывали
И закрывают сейчас.
Но не вы ли падали позже
И <гнали память крушений>,
В камнях <невольно> лепили
Тенью земною меня?
За то, что напомнил про звёзды
И был сквозняком быта этих голяков,
Не раз вы оставляли меня
И уносили моё платье,
Когда я переплывал проливы песни,
И хохотали, что я гол.
Вы же себя раздевали
Через несколько лет,
Не заметив во мне
Событий вершины,
Пера руки времён
За думой писателя.
Я одиноким врачом
В доме сумасшедших
Пел свои песни-лекар<ства>.
(май—июнь 1922)
Одинокий лицедей трансформируется в одинокого врача в доме сумасшедших (поклон профессору Анфимову!) и снова настойчиво присутствуют мотив пути («Далёкий и бледный, но не <житейский> мною указан вам путь») и образ звезды («Тучи меня закрывали и закрывают сейчас»).
Ещё более показателен другой черновик того же периода:
* * *
Русские десять лет
Меня побивали каменьями.
И всё-таки я подымаюсь, встаю,
Как каменный хобот слона.
Я точно дерево дрожу под времени листьями,
Я смотрю на вас глазами в упор,
И глаза мои струят одно только слово.
Из глаз моих на вас льётся прямо звёздный ужас.
Жестокий поединок.
И я встаю, как призрак из пены.
Я для вас звезда.
Даже когда вы украли мои штаны
Или платок,
И мне нечем сморкаться, — не надо смеяться.
Я жесток, как звезда
Века, столетий.
Двойку бури и кол подводного камня
Ставит она моряку за незнание,
За ошибку в задаче, за ленивую помощь
Найти верный угол
Бега по полю морей
И сверкнувшего сверху луча.
Блеснувшее выстрелом чело,
Я далёк и велик и неподвижен.
Я буду жестоким, не умирая.
А умерев, буду качаться на волнах зарницей,
Пока не узнаете,
Что, отвращая лик парусов
От укора слабого взгляда луча,
Вы, направя грудь парусов
На подводные камни,
Сами летите разбиться
Всем судном могучим.
Чем судно громаднее,
Тем тяжелее звезда.
(1922)
В. Григорьев писал об этом хлебниковском наброске так:
«Этот черновой вариант более чем в шесть раз превышает (по количеству слов) окончательный текст “Памятника”. Соотношение достаточно красноречивое. Из набросков, в которых едва ли не каждая фраза могла быть развёрнута поэтом если не в самостоятельное произведение, то в его полноценную строфу или фрагмент, оказались удалёнными все образы и ассоциации, не обязательные для главной мысли Хлебникова. Зато эта главная мысль теперь настолько, можно сказать — публицистически, заострена и в то же время художественно усилена и обнажена, что выражающий её текст воистину, если воспользоваться формулой Маяковского, “не разорвёшь — железная цепь”.
<…>
В свете этих и многих других фактов хлебниковский “Памятник” — это не столько пророчество в сакральном смысле слова, сколько провидение будущего, в частности наших дней, опирающееся на убеждение в важности того, что сделано поэтом для всех нас, а не только для нескольких друзей. Поэтому-то образ автора здесь ближе всего не к “Пророку” Пушкина, а к “Я памятник себе...”. Именно пушкинский “Памятник” оказывается самым непосредственным фоновым текстом для восприятия “Памятника” Хлебникова».
Так что же всё-таки перед нами — яркий образчик профетического дара или «нарушение нормы, так называемого шизофренического круга, в виде расщепления — дисгармонии нервно-психических процессов»? Если рассматривать произведения Хлебникова, а также и подобных ему, не как фантазии психопата типа Dejener supericur или какого-либо другого типа, но как творчество личности мессианского масштаба, то ответ представляется очевидным. А ведь это ещё и косвенный ответ на один из основных вопросов — о сущности, смысле и цели искусства и его творцов. Сколько их будет ещё, этих титанов, избранников, мессий? Кто знает? Но в их появлении нельзя сомневаться, ибо тот же «Памятник» Хлебникова — не только укор тем, кто и в наше время не может «взять верный угол сердца» к его стихам, да и вообще к поэзии, но и подсказка — для людей совсем иной задачи.
Завершая разговор о Хлебникове, приведу одно мнение о нём, принадлежащее искусствоведу, чей художественный вкус и образ мыслей всегда являлись для меня образцовыми, – Николаю Ивановичу Харджиеву (1903-1996). Незадолго до отъезда из России и смерти в Амстердаме он дал интервью Ирине Голубкиной-Врубель для тель-авивского издания «Зеркало» (1995, № 131, декабрь). На вопрос интервьюера, что для него сейчас самое главное в искусстве XX века, Харджиев ответил:
«Величайший Хлебников – это такое уникальное явление, равного которому нет в литературе ни одного народа, - такое рождается раз в тысячу лет».
Александр Блок
Вы спросите: а разве имеет Блок прямое отношение к нашей теме? Ведь он не написал собственного подражания тридцатой оде Горация и даже, так сказать, не подражал подражателям.
Блок, пожалуй, никогда бы и не смог позволить себе чего-либо такого, что противоречило бы его понятию о скромности художника. Как поэт он был скромен почти монашески. Не в смысле «скромно одарён», а в том смысле, что его лирическое Я никогда не говорило о себе в стихах во весь голос. На фоне других значительных стихотворцев блоковской эпохи — «агитаторов, горланов-главарей» — сам Блок выглядит «тихим лириком». И всё же стихотворение на интересующую нас тему мы легко у него найдём, если взглянем на поэтическое творчество иначе, нежели делали это прежде на примерах Пушкина, Хлебникова и Брюсова.
Объявить претензию на вечность, как поступил Пушкин, или же именовать себя путеводной звездой, как Хлебников, Блок не собирался. Он оставил несколько иной «памятник».
Пушкинскому Дому
Имя Пушкинского Дома
В Академии Наук![6]
Звук понятный и знакомый,
Не пустой для сердца звук!
Это — звоны ледохода
На торжественной реке,
Перекличка парохода
С пароходом вдалеке.
Это — древний Сфинкс, глядящий
Вслед медлительной волне,
Всадник бронзовый, летящий
На недвижном скакуне.
Наши страстные печали
Над таинственной Невой,
Как мы чёрный день встречали
Белой ночью огневой.
Что за пламенные дали
Открывала нам река!
Но не эти дни мы звали,
А грядущие века.
Пропуская дней гнетущих
Кратковременный обман,
Прозревали дней грядущих
Сине-розовый туман.
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
Не твоих ли звуков сладость
Вдохновляла в те года?
Не твоя ли, Пушкин, радость
Окрыляла нас тогда?
Вот зачем такой знакомый
И родной для сердца звук —
Имя Пушкинского Дома
В Академии Наук.
Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму,