С белой площади Сената
Тихо кланяюсь ему.
(11 февраля 1921)
Вспомним пушкинский «Памятник» и обратим внимание на узнаваемые топонимы Петербурга. У Пушкина это пресловутый «александрийский столп» — Александровская колонна на Дворцовой площади, воздвигнутая там в 1832 году (архитектор Огюст Монферран), у Блока — древнеегипетская статуя Сфинкса, точнее, одного из двух, установленных на гранитной невской пристани возле Академии художеств. Интересная деталь: сфинксы прибыли в Россию на итальянском корабле «Буэна Сперанца» («Добрая Надежда») в том же 1832 году. Пушкин, обходя царскую цензуру, намеренно заменяет Александровскую колонну на близкий по звучанию «александрийский столп». Игра столь изящна, что в наше время гранитный монолит на Дворцовой площади часто и принимают за «александрийский столп», хотя никакого отношения к вывезенным в Европу египетским скульптурным артефактам работа Монферрана не имеет. Памятник императору Александру I и всей александровской России маскируется Пушкиным под нечто условно древнеегипетское. Блок поступает сходным образом. Его Сфинкс — тоже образ России. Так, в 1918 году он писал:
Россия — Сфинкс. Ликуя и скорбя,
И обливаясь чёрной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя
И с ненавистью, и с любовью!...
(«Скифы»)
Кстати, о пушкинской маскировке.
С.П. Шевырёв, вспоминая о пребывании Пушкина в Москве в 1826—1827 годах, когда разразился скандал вокруг стихотворения «Стансы» («В надежде славы и добра...»), писал: «Москва неблагородно поступила с ним, после неумеренных похвал и лестных приёмов охладели к нему, начали даже клеветать на него, взводить на него обвинения в ласкательстве, наушничестве и шпионстве перед государем»[7].
Выпады обвинителей Пушкин парировал в стихотворении «Друзьям» (1828):
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной[8], надеждами, трудами.
<…>
Вынужденный лавировать между смертельно опасным царём-цензором и всё ещё вольнодумным «последекабрьским» обществом, поэт иронизирует столь тонко, что никто не может его упрекнуть ни в оскорблении величества, ни в его угодливом прославлении.
Сам Николай I, ненавидевший Пушкина и почувствовавший в этих его словах издёвку, ничего не мог поделать, кроме как ответить в том же духе, собственноручно наложив следующую резолюцию: «Это можно распространять, но нельзя печатать». Высочайшую волю Пушкину сообщил в письме от 5 марта 1828 года шеф жандармов и начальник Третьего отделения А.Х. Бенкендорф: «Что же касается до стихотворения Вашего под заглавием “Друзьям”, то его величество совершенно доволен им, но не желает, чтобы оно было напечатано».
Советские, а вслед за ними и современные российские литературоведы оказались менее чувствительны к иронии. Так Ю.М. Лотман писал в своей работе «Из размышлений над творческой эволюцией Пушкина (1830 год)»(1988): «В феврале 1828 г. Пушкин написал “Друзьям”, где среди положительных действий царя называл:
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами».
Вторит Лотману нынешний литературовед Тарас Бурмистров в эссе «Евгений и поэт» (1999):
«…Примирение с действительностью неизбежно сближало позицию Пушкина с правительственной; оно же порождало такие стихотворения, как “Стансы” и “Друзьям”. Но переход на точку зрения, близкую к официальной и государственной, не мог совершиться в душе Пушкина легко и безболезненно».
А что же Блок? О себе и своих современниках-поэтах он сообщает следующее:
Пропуская дней гнетущих
Кратковременный обман,
Прозревали дней грядущих
Сине-розовый туман.
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Вот, наконец, в блоковском тексте появился и сам Пушкин. Именно к нему, а не к названному в его честь Дому, обращается Блок напрямую. Таким образом, устанавливается настоящий адресат стихотворного послания — Пушкин. Блок говорит ему о тайной свободе (это выражение выделено им специально), которая связана для него в первую очередь с творчеством Пушкина. Какую же такую тайную пушкинскую свободу он подразумевает здесь?
Обратимся за разъяснением к статье Блока «О назначении поэта», написанной накануне создания стихотворения «Пушкинскому Дому», то есть 10 февраля 1921 года, в день очередной годовщины смерти Пушкина:
«Наша память хранит с малолетства весёлое имя: Пушкин. <…>
Не будем сегодня, в день, отданный памяти Пушкина, спорить о том, верно или неверно отделял Пушкин свободу, которую мы называем личной, от свободы, которую мы называем политической. Мы знаем, что он требовал “иной”, “тайной” свободы. По-нашему, она “личная”; но для поэта это не только личная свобода… <…>
Любовь и тайная свобода
Внушили сердцу гимн простой.
Эта тайная свобода, эта прихоть — слово, которое потом всех громче повторил Фет (“Безумной прихоти певца!”), — вовсе не личная только свобода, а гораздо большая…».
Иными словами, тайная свобода по Блоку — это свобода надличностная.
И вот тут мы подходим к самому интересному. Тайная свобода для Пушкина, по всей вероятности, заключалась том, что Тютчев метко определил как «игра с людьми, игра с судьбою». Сам Пушкин выразил это состояние в «маленькой трагедии» «Пир во время чумы» (1830), вложив свои чувства в следующие слова Председателя:
Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю,
И в разъярённом океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
Склонность к опасному заигрыванию с властью, непреодолимая тяга к разного рода мистификациям — всё это вкупе с задиристостью характера, доходящей временами чуть ли не до бретёрства, позволяет предположить в Пушкине игрока. И если внешне всё наиболее грубо выражалось в известной зависимости Пушкина от карточных игр, то тайной свободой стало для поэта чувство полной безнаказанности в его играх с людьми и судьбой.
Думается, Блок заблуждался и тогда, когда объяснял смерть Пушкина «отсутствием воздуха»:
«Пушкин умер. Но “для мальчиков не умирают Позы”, сказал Шиллер. И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура.
Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит.
Это — предсмертные вздохи Пушкина, и также — вздохи культуры пушкинской поры.
На свете счастья нет, а есть покой и воля.
Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю, — тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл».
Да, покой и воля необходимы поэту. Но Пушкин умер потому, что проиграл в состязании с людьми и судьбой, его культура не умирала и не умерла вместе с ним, а вот Блок действительно задохнулся, когда современная ему русская пушкинская культура пала в 1917 году под ударом Революции.
С.М. Алянский, свидетель его последних земных дней, вспоминал в книге «Встречи с Александром Блоком»:
«Александр Александрович перемогался всю вторую половину мая и почти весь июнь. Потом он слёг и пытался работать, сидя в постели. Болезнь затягивалась, и самочувствие неизменно ухудшалось. Однако Любовь Дмитриевна и все, кто заходил в эти дни на Офицерскую узнать о здоровье Блока, надеялись на выздоровление, никто не думал о грозном исходе болезни.