Один Александр Александрович, должно быть, предчувствовал свой скорый уход. Он тщательно готовился к нему и беспокоился, что не успеет сделать всего, что наметил, и поэтому торопился».
Мемуарист ошибается: «скорый уход» Блок предчувствовал гораздо раньше, в феврале:
Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму…
«...Спустя несколько дней, — продолжает С.М. Алянский, — Любовь Дмитриевна, открывая мне дверь, поспешно повернулась спиной. Я успел заметить заплаканные глаза. Она просила меня подождать, и, как всегда, я прошёл в маленькую комнату, бывшую раньше кабинетом Блока. Скоро Любовь Дмитриевна вернулась и сказала, что сегодня Саша очень нервничает, что она просит меня, если не спешу, посидеть: быть может, понадобится моя помощь — сходить в аптеку. Но не прошло и десяти минут, вдруг слышу страшный крик Александра Александровича.
Я выскочил в переднюю, откуда дверь вела в комнату больного. В этот момент дверь раскрылась, и Любовь Дмитриевна выбежала из комнаты с заплаканными глазами... Немного погодя я услышал, как Любовь Дмитриевна вернулась к больному. Пробыв там несколько минут, она пришла ко мне и рассказала, что произошло. Она предложила Александру Александровичу принять какое-то лекарство, и тот отказался, она пыталась уговорить его. Тогда он с необыкновенной яростью схватил горсть склянок с лекарствами, которые стояли на столике у кровати, и швырнул их с силой о печку».
Врач А.Г. Пекелис, наблюдавший Блока в дни его ухода, оставил своё свидетельство — «Краткую заметку о ходе болезни поэта А. Блока 27 августа 1921 г.», где констатировал:
«...Процесс роковым образом шёл к концу. Отёки медленно, но стойко росли, увеличивалась общая слабость, всё заметнее и резче проявлялась ненормальность в сфере психики, главным образом в смысле угнетения... Все предпринимавшиеся меры лечебного характера не достигали цели, а в последнее время больной стал отказываться от приёма лекарств, терял аппетит, быстро худел, заметней таял и угасал и при всё нарастающих явлениях сердечной слабости тихо скончался».
Александр Блок умер утром 7 августа 1921 года. Непосредственной причиной смерти мог стать подострый септический эндокардит (воспаление внутренней оболочки сердца). Но имелась и другая, куда более серьёзная причина. Спустя десять лет Владислав Ходасевич в очерке «Гумилёв и Блок» (1931) писал:
«Вероятно, тот, кто первый сказал, что Блок задохнулся, взял это именно отсюда (то есть из процитированной выше статьи Блока «О назначении поэта». Но в своём дневнике Блок оставил красноречивую запись от 18 июня: «Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди». — М. Л.). И он был прав. Не странно ли: Блок умирал несколько месяцев, на глазах у всех, его лечили врачи, — и никто не называл и не умел назвать его болезнь. Началось с боли в ноге. Потом говорили о слабости сердца. Перед смертью он сильно страдал. Но от чего же он всё-таки умер? Неизвестно. Он умер как-то “вообще” оттого, что был болен весь, оттого что не мог больше жить».
Блок действительно не мог больше жить: вокруг на его глазах погибало всё то, служение чему он ставил неизмеримо выше служения собственному «Я». Неслучайно поэтому, адресуясь к Пушкину, свой поэтический памятник он воздвиг Пушкинскому Дому, в «не пустом для сердца звуке» которого соединились у него «весёлое имя» поэта и уходящая пушкинская культура.
Владимир Маяковский
В середине своей короткой, классически тридцатисемилетней жизни Владимир Маяковский уже всерьёз задумывался:
…не поставить ли лучше
точку пули в своём конце.
(«Флейта-позвоночник», 1915)
Но в то время до конца было ещё далеко. Необычайно мощный творческий потенциал Маяковского ещё требовал выхода. Поэтический пыл «горлана-главаря» начал постепенно угасать только в 1920-е, тогда-то и появились первые мысли о собственном увековечивании. Правда, пока жизнь брала верх над «бронзы многопудьем»:
Мне бы
памятник при жизни
полагается по чину.
Заложил бы
динамиту
— ну-ка,
дрызнь!
Ненавижу
всяческую мертвечину!
Обожаю
всяческую жизнь!
(«Юбилейное», 1924)
Вслед за Блоком и Маяковский в своих стихах обращается напрямую к Пушкину, точнее к его образу в одухотворённой статуе:
Мне
при жизни
с вами
сговориться б надо.
Скоро вот
и я
умру
и буду нем.
После смерти
нам
стоять почти что рядом:
вы на Пе,
а я
на эМ.
(Там же)
Как тут не вспомнить другой сговор – пушкинского Дон Гуана со статуей Командора в финале третьей сцены «Каменного гостя»! Вообще, перечитывая эти внешне вполне «юбилейные» стихи Маяковского, за всей их лирической трескотнёй и «влюблёнными членами ВЦИКа» иной раз послышится кое-что совсем другое: «Каким он здесь представлен исполином! Какие плечи! что за Геркулес!.. А сам покойник мал был и тщедушен…», «Недаром же покойник был ревнив…». Дон Гуан-Маяковский задирает Командора-Пушкина? Впрочем, если даже и так, то беззлобно, с симпатией: «Я люблю, но живого, а не мумию». Времена призывов бросить Пушкина и других классиков «с парохода современности» остались в прошлом. И теперь уже бывший футурист-ниспровергатель протягивает классику руку помощи, по силе вполне сравнимую с «каменной десницей»:
Я тащу вас.
Удивляетесь, конечно?
Стиснул?
Больно?
Извините, дорогой.
При жизни сговориться им, естественно, не пришлось, а вот в посмертии, в энциклопедических справочниках по русской литературе оба великих поэта действительно оказались рядом – на «П» и «М» соответственно. Но в 1924 году, когда к 125-летию со дня рождения Пушкина писалось «Юбилейное», до смерти Маяковскому оставалось прожить ещё шесть лет.
И вот наступил роковой 1930-й. Жизненные обстоятельства Маяковского складываются как никогда тяжело. В феврале он вступает в официозный РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей), результатом чего становится байкотирование его персоны со стороны большинства «левых» писателей. Во многом именно из-за байкота по сути дела проваливается организованная в те же дни выставка «20 лет работы Маяковского». В этой депрессивной обстановке поэт пишет «Во весь голос» – последнее большое стихотворение, несколько близоруко (а может, всё видел, но не хотел верить, испугался и решил «переиграть»?) определённое им ещё и как «первое вступление в поэму»:
Уважаемые
товарищи потомки!
Роясь
в сегодняшнем окаменевшем г..не,
наших дней изучая потёмки,
вы,
возможно,
спросите и обо мне.
И, возможно, скажет
ваш учёный,
кроя эрудицией
вопросов рой,
что жил-де такой
певец кипячёной
и ярый враг воды сырой.
Профессор,
снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу
о времени
и о себе.
Так начинается подведение итогов, ставшее поэтическим завещанием Маяковского. Интересно, что далее, уже ближе к концу текста, по-командирски оглядев свои стихи, мысленно выстроенные им в солдатскую шеренгу, поэт заявляет об их готовности «и к смерти, и к бессмертной славе». На первый взгляд совершенно очевидно, что речь идёт о стихах самих по себе. Якобы одни из них, не выдержав испытания временем «умрут», а другие – нет. Но разве трактовка этого образа столь однозначна? Нельзя ли понять высказывание Маяковского в том смысле, что творения готовятся встретить скорую смерть своего творца, чтобыразделитьс ним бессмертную славу?