Стихи стоят
свинцово-тяжело,
готовые и к смерти
и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
к жерлу прижав жерло
нацеленных
зияющих заглавий.
Оружия
любимейшего
род,
готовая
рвануться в гике,
застыла
кавалерия острот,
поднявши рифм
отточенные пики.
Если предложенная трактовка верна, то в таком случае несколько иной смысл приобретают и следующие слова:
И все
поверх зубов вооружённые войска,
что двадцать лет в победах
пролетали,
до самого
последнего листка я
отдаю тебе,
планеты пролетарий.
Обратите внимание: не отдам когда-нибудь в будущем, а именно отдаю. Здесь и сейчас. Как же ещё, нежели как решительный и бесповоротный отказ от своих стихов до «самого последнего», то есть вот этого предсмертного «листка», возможно понимать такое высказывание?
Даже если предположить, что Маяковский, создавая «Во весь голос», имел в виду нечто совсем иное, всё равно «слова поэта суть уже его дела», как заметил Пушкин. Поэт, хотя бы и до конца не осознающий своего положения, сам пробуждает те силы, которые, будучи однажды вызваны, не успокаиваются, пока не совершат своё дело. «Нельзя сопротивляться могуществу гармонии, внесённой в мир поэтом, – писал незадолго до смерти Александр Блок, – борьба с нею превышает и личные и соединённые человеческие силы. <…> От знака, которым поэзия отмечает на лету, от имени, которое она даёт, когда это нужно, никто не может уклониться, так же как от смерти».
На примерах Пушкина и Хлебникова мы уже видели, что разговор «во весь голос» о собственном художественном значении если и уместно заводить вообще, то разве что незадолго до жизненного финала. Пафос, обращённый поэтом к самому себе в то во время, когда он заговаривает о посмертии, ведёт к возникновению в итоговом произведении «знака бессмертия» в том или ином виде. Появляется он и у Маяковского:
Неважная честь,
чтоб из этаких роз
мои изваяния высились…
Ну и, наконец:
Мне наплевать
на бронзы многопудье,
мне наплевать
на мраморную слизь.
Сочтемся славою —
ведь мы свои же люди,—
пускай нам
общим памятником будет
построенный
в боях
социализм.
Таков был итог творчества. Теперь ничто уже не мешало поставить «точку пули» в конце. 14 апреля 1930 года время истекло: поэт выстрелил из револьвера себе в сердце.
Выступив одним из зачинателей соцзаказа в советском искусстве, Маяковский, как мы видим, всецело связал себя с «общим памятником» – социализмом, и впоследствии разделил его судьбу. Стараниями Лили Брик он посмертно был провозглашён «лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». Автор этой характеристики, И.В. Сталин, скорее всего не задумывался, насколько близка она к другому определению, данному Николаем I Пушкину: «умнейший человек России». Зная, как государственная власть в нашей стране в действительности относится к «талантливейшим» и «умнейшим», не стоит удивляться происшедшему и с Пушкиным и с Маяковским не только при жизни, но и после гибели. Умерев, оба они были превращены официозом в «мумии» и оказались рядом не только в энциклопедии: памятник Маяковскому (скульптор А.П. Кибальников, архитерктор Д.Н. Чечулин), столь же многопудово-бронзовый, как и монумент адресату его «юбилейного» послания, был поставлен в 1958 году на площади, к тому времени уже 23 года носившей имя великого советского поэта. А затем с «построенным в боях» произошло то, что людям моего поколения не нужно объяснять и пересказывать.
Н. Миронова в статье «Жив ли сегодня Маяковский?» пишет: «В 90-е годы, когда стал рассеиваться туман советской идеологии, когда наши критика и литературоведение стали освобождаться от запретов и штампов, начала выстраиваться реальная история русской литературы XX века. Наступила пора переоценок. Изменилось отношение и к Маяковскому. Маятник резко качнулся в противоположную сторону. Маяковского стали развенчивать, разоблачать, попытались даже вообще вычеркнуть из истории русской литературы. Сгоряча его исключили из некоторых антологий и учебных пособий. Нет Маяковского в “Антологии русской поэзии и прозы XX века”, изданной в 1994 году в помощь учащимся 11-го класса (составители Г. Гольдштейн и Н. Орлова). В книге В.С. Баевского “История русской поэзии” (Смоленск, 1994), в которой, по словам автора, “внимание привлекается в первую очередь к новым явлениям в стиле, языке, стихе, способах организации образов”, поскольку “история русской поэзии – это история новаторства русских поэтов”, главы о Маяковском нет. Нет Маяковского и в разделе “Футуристы” в выпущенном в 1997 году под редакцией В.В. Агеносова учебном пособии для общеобразовательных школ, лицеев и гимназий “Русская литература серебряного века”. Есть Северянин и Хлебников, а Маяковского нет...».
Площадь Маяковского в 1992 году переименовали в Триумфальную, по стоявшей на ней до 1936 года арке Триумфальных ворот, но саму эту арку так и оставили на Кутузовском проспекте. Бронзовый монумент поэту удержался на месте. А что же сталось с тем памятником, который Маяковский, не раз «наступая на горло собственной песне», воздвигал в своих «готовых к бессмертной славе» стихах? Этот памятник рухнул. Остались только стихи.
«Памятник» Владислава Ходасевича, или История с запятой
Константин Батюшков, уже находясь в состоянии умственного расстройства, в котором он пребывал более тридцати лет вплоть до самой своей смерти в 1855-м году, взялся переписать Державина. Его «Подражание Горацию» – печальный памятник слабоумию.
* * *
Я памятник воздвиг огромный и чудесный,
Прославя вас в стихах: не знает смерти он!
Как образ милый ваш, и добрый и прелестный
(И в том порукою наш друг Наполеон).
Не знаю смерти я. И все мои творенья
От тлена убежав, в печати будут жить;
Не Аполлон, но я кую сей цепи звенья,
В которую могу вселенну заключить.
Так первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетели Елизы говорить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям громами возвестить;
Царицы царствуйте, и ты, императрица!
Не царствуйте, цари: я сам на Пинде царь!
Венера мне сестра, и ты, моя сестрица,
А Кесарь мой – святой косарь.
1826 и 1852
Нечто подобное сотворил и Владислав Ходасевич, правда, будучи в здравом уме. Он написал пародию.
ПАМЯТНИК
Exegi monumentum.
Павлович! С посошком, бродячею каликой
Пройди от финских скал вплоть до донских станиц,
Читай мои стихи по всей Руси великой, –
И столько мне пришлют яиц,
Что если гору их на площади Урицкой
Поможет мне сложить поклонников толпа –
То, выглянув в окно, уж не найдёт Белицкий