Публика, разумеется, находилась в таком же повышенно-нервозном состоянии и также чувствовала инстинктивную тягу ко всему таинственному и страшному.
Когда в 20-х годах в Германии входили в моду занесенные из Англии страшные романы, то один влиятельный немецкий журнал («Heidelberger Jahrbiicher», 1822) объяснял – и, конечно, совершенно основательно, – их сенсационный успех пристрастием читателей ко всему жуткому и сверхъестественному. В одном из рассказов Гофмана («Der Zusammenhang der Dinge»[101]) четыре девицы, выслушав страшную историю, восклицают в один голос:
«Ах, как страшно! Чем страшнее, тем лучше! Как приятно испытывать жуткое настроение» («Grauen»).
Эти четыре девицы довольно верно передают вкусы тогдашней читающей публики.
При такой распространенности в широких кругах чрезмерной возбудимости нервной системы неудивительно, что и здесь, в Германии, встречались на каждом шагу аномалии: Брентано – безумец, Вернер страдает религиозной манией, Гофман подвержен навязчивым идеям и страхам, зрительным и слуховым галлюцинациям, Клейст кончает с собой в припадке болезненной меланхолии и т. д.
Безумие стояло на всех улицах, подстерегало во всех домах.
Крайняя возбудимость чувства и воображения – такова отличительная черта и французской интеллигенции конца XVIII и начала XIX в.
«Рене» Шатобриана – конечно, прежде всего представитель определенного и притом оттираемого жизнью класса (феодального дворянства), но в нем узнавало свой собственный портрет целое поколение интеллигенции, состоявшее из выходцев разных общественных групп. И если что-нибудь особенно роднило это поколение с героем Шатобриана, так это его чрезмерная впечатлительность, его быстрые переходы от одного настроения к другому, прямо противоположному, от припадков «безудержной веселости» к приступам «глубочайшей меланхолии». Рене – типичный неуравновешенный, т. е. нервный человек, и сам охотно признается в своей «изменчивости», в своем «непостоянстве».
Другой типический представитель эпохи, Оберман Сенанкура[102], страдает такой болезненной нервозностью, что совершенно неспособен жить обычной, будничной жизнью, соразмерять свои занятия с «боем часов», исполнять аккуратно какую-нибудь профессию. Все кругом его волнует и возбуждает, взвинчивает его нервы и выводит его из равновесия. От людей и жизни, подавляющих его, он уходит в ледяные пустыни Альп, где все замерло и застыло, и только здесь он чувствует себя способным дышать и жить.
Очень скоро и здесь, во Франции, чувствительность осложнилась мечтательностью. Грезы принимали вид действительности. За видениями исчезала конкретная жизнь.
Шатобриан рассказывает в своих «Мемуарах» («Memoirs d’Outre Tombe»), как еще в детстве он создал себе грезу-деву и явственно видел ее около себя, слышал ее голос. А двойник Шатобриана – Рене (в. романе «Les Natchez») порой находится в таком повышенном нервозном состоянии, что ему кажется, будто какой-то женский призрак бросается ему в объятия, и он явственно слышит ее слова: «Насладимся и умрем». Подобные галлюцинации были знакомы и Ламартину[103]. Находясь на острове Искии, он написал роман о прекрасной рыбачке Грациелле и кончил тем, что уверовал в реальное существование этого нереального образа.
Незаметно видения, носящиеся перед этими слишком легко возбуждающимися мечтателями, окрашиваются и здесь, во Франции, в зловеще-жуткий цвет.
В одном из рассказов Нодье[104] («Ines de las Sierras») выведен молодой офицер, чрезвычайно впечатлительный и неуравновешенный. «При такой легкой возбудимости чувства», (irritabilite du sentiment) – заключает автор, он «естественно» отличался склонностью ко всему таинственному и был «спиритуалистом» (т. е. признавал реальное значение за миром нереальностей) не столько даже по «убеждению», сколько просто по «инстинкту». Будучи таким «инстинктивным» спиритуалистом, молодой офицер всегда склонялся к тому убеждению, что ему суждено полюбить женщину не из крови и плоти, а – призрак. И вот, когда он видит в замке привидение-женщину, он без ума в него влюбляется. Призрак потом, правда, оказывается реальной женщиной – но это, разумеется, нисколько не меняет психологию героя Нодье.
Вообще, без привкуса ужаса французская молодежь первой четверти XIX в. не могла себе представить ни одного интересного переживания.
Даже любовь, обыкновенно сопровождающаяся повышенной жизнерадостностью, у нее смешивалась с горьким ощущением смерти, с представлениями мрачной жути. Молодые люди отправлялись на любовное свидание порою с черепом в руке, дамы дарили черепа тем, кем они увлекались.