Это пристрастие к ужасам и кошмарам отличает не только второстепенных английских писателей, но и очень крупных поэтов и заметно вплоть до двадцатых годов XIX в.
Даже Вордсворт, наиболее уравновешенный и спокойный из своих сверстников, любит вдохновляться страшными сюжетами: мать убила ребенка и ее властно тянет к месту, где она совершила преступление; в лесу бродит с ребенком на руках безумная женщина, брошенная соблазнившим ее возлюбленным; из глубины пруда, странно озаренного светом луны, выглядывает утопленник.
В поэме Кольриджа «Старый мореход», пользовавшейся огромной популярностью, матрос во время плавания убил альбатроса, доверчиво следовавшего за кораблем, и вот на горизонте появляется призрачный фрегат:
То – Смерть и Дьявол.
И они карают убийцу тем, что он должен до тех пор скитаться, как призрак, по океану, пока не научится любить животных. И опять не эта морализирующая тенденция, а мрачно-фантастический колорит событий обусловил сенсационный успех поэмы.
Подражателем «готического» романа, автором «страшных» баллад начал свою деятельность и Шелли.
В юности он задумал написать вместе с Медвином[110] роман «Кошмар», потом единолично выпустил роман «Сент-Ирвейн, или Жизненный эликсир», где налицо вся романтика ужаса и тайн: старые замки, граф, превращающийся в разбойника, искатель истины, продавший дьяволу душу, дьявол, голос которого раздается под свист урагана и грохот грома, и т. д.
И это пристрастие к мраку и ужасу, к бьющим по нервам сюжетам осталось у Шелли и в более зрелом возрасте жизни и творчества.
В поэме «Розалинда и Елена» столько мрачных эпизодов и страшных подробностей, что – по словам одного критика, – им мог бы позавидовать сам Данте или Шекспир, а в трагедии «Ченчи», где отец насилует свою собственную дочь и доводит ее до плахи, царит такой ужас, который живо напоминает кровавые пьесы английских драматургов начала XVII в.
Заслуживает внимания и то, что Шелли, заглянув в Уффици[111] во Флоренции, остался совершенно равнодушен к сокровищам итальянского искусства эпохи Ренессанса, проникнутым в общем светлым, жизнерадостным настроением. Только одна картина очаровала его, произвела на него неотразимое впечатление, а именно – приписываемая Леонардо да Винчи «Медуза», страшный образ женщины, голова которой окружена гидрами, спутниками которой являются летучая мышь и саламандра. Этот кошмарный образ привел Шелли в такой восторг, что он задумал написать поэму «Медуза».
Мраком и ужасом обвеяно также – особенно раннее – творчество Байрона. Его романтические поэмы в сущности – по настроению и замыслу – те же «готические» романы, только в более облагороженном виде и в стихотворной форме: английская критика установила, между прочим, совпадение одного эпизода в поэме «Лара» с одним местом в романе г-жи Ратклифф «Тайны У^ольфо». Встают феодальные замки, от стен которых веет воспоминаниями о страшных преступлениях, и где ходят привидения («Лара»). Выступают разбойники, история и личность которых окружены тайной («Корсар»). Совершаются злодейства, льется кровь, царит неимоверная жестокость («Гяур», «Абидосская» невеста, «Паризина»). Заключенный в подземелье башни видит, как умирают с голода его братья («Шильонский узник»). Юноша привязан к спине бешеного коня, который мчится в безумном ужасе по безбрежной степи («Мазепа»). Целый город взлетает на воздух, наполняя окрестность грохотом и обломками («Осада Коринфа»).
Это пристрастие к бьющим по нервам сюжетам осталось у Байрона и тогда, когда его психика реагировала на внешнюю действительность спокойнее и уравновешеннее.
В «Дон-Жуане», где на ряду с мрачным пессимизмом разлито столько кипучего гнева и светлой иронии, есть эпизод, точно выхваченный из какого-нибудь «готического» романа.