Князь Голконды[30], быть может, в ее сердце стучится?
Или тот, что примчался в золотой колеснице,
чтоб глаза ее видеть, свет мечтательный их?
Иль король необъятных островов благодатных?
Царь алмазного края? Края роз ароматных?
Принц Ормуза[31], владетель жемчугов дорогих?
Ей тоскливо и грустно, этой бедной принцессе.
Ей бы ласточкой быстрой пролететь в поднебесье,
над горой и над тучей, через стужи и зной,
по ажурному лучику к солнцу взмыть без усилий
и поэму весеннюю прочитать царству лилий,
в шуме бури подняться над морскою волной.
За серебряной прялкой и с шутами ей скучно,
на волшебного сокола смотрит так равнодушно!
Как тоскливы все лебеди на лазури прудов…
И цветам стало грустно, и зеленым травинкам,
к восточным жасминам, и полночным кувшинкам,
георгинам заката, розам южных садов!
Ах, бедняжка принцесса с голубыми глазами,
ты ведь скована золотом, кружевными цепями…
Замок мраморный — клетка, он стеной окружен;
на стене с алебардами пятьдесят чернокожих,
в воротах десять стражей, с изваяньями схожих,
пес, бессонный и быстрый, и огромный дракон.
Превратиться бы в бабочку этой узнице бедной
(как печальна принцесса! Как лицо ее бледно!)
и навеки сдружиться с золотою мечтой —
улететь к королевичу в край прекрасный и дальный
(как принцесса бледна! Как принцесса печальна!),
он зари лучезарней, словно май — красотой…
«Не грусти, — утешает свою крестницу фея, —
на коне быстролетном мчится, в воздухе рея,
рыцарь; меч свой вздымая, он стремится вперед…
Он и смерть одолеет, привычный к победам,
хоть не знает тебя он и тебе он неведом,
но, любя и пленяя, тебя он зажжет».
Хвала сегидилье[32]
Перевод Г. Шмакова
Этой магией метра, пьянящей и грубой,
то веселье, то скорбь пробуждая в сердцах,
ты, как встарь, опаляешь цыганские губы
и беспечно цветешь на державных устах.
Сколько верных друзей у тебя, сегидилья,
музыкальная роза испанских куртин,
бродит в огненном ритме твоем мансанилья,
пряно пахнут гвоздики и белый жасмин.
И пока фимиам тебе курят поэты,
мы на улицах слышим твое торжество.
Сегидилья — ты пламень пейзажей Руэды[33],
многоцветье и роскошь палитры его.
Ты разубрана ярко рукой ювелира,
твой чекан непростой жемчугами повит.
Ты для Музы гневливой не гордая лира,
а блистающий лук, что стрелою разит.
Ты звучишь, и зарей полыхают мониста,
в танце праздничном юбки крахмалом шуршат,
Эсмеральды за прялками в платьях искристых
под сурдинку любовные нити сучат.
Посмотри: входит в круг молодая плясунья,
извивается, дразнит повадкой змеи.
Одалискою нежной, прелестной колдуньей
ее сделали в пляске напевы твои.
О звучащая амфора, Музой веселья
в тебе смешаны вина и сладостный мед,
андалусской лозы золотое похмелье,
соль, цветы и корица лазурных широт.
Щеголиха, в каких ты гуляешь нарядах:
одеваешься в звуки трескучих литавр,
в шелк знамен на ликующих пестрых парадах,
в песни флейты и крики победных фанфар.
Ты смеешься — и пенится вихрь карнавала,
ты танцуешь — и ноги пускаются в пляс,
ты заплачешь — рождаются звуки хорала,
и текут у людей слезы горя из глаз.
Ты букетом созвучий нас дразнишь и манишь,
о Диана с певучим и дерзким копьем,
нас морочишь ты, властно ласкаешь и ранишь
этим ритмом, как острых ножей лезвеем.
Ты мила поселянкам, ты сельских угодий
не презрела, кружа светоносной пчелой:
и в сочельник летящие искры мелодий
в поединок вступают с рождественской мглой.
Ветер пыль золотую клубит на дорогах,
блещет в небе слепящей лазури поток,
и растет на испанского Пинда[34] отрогах
сегидилья — лесной музыкальный цветок.
Симфония серых тонов
Перевод Инны Тяняновой
Солнце стеклянное тускло и сонно,
словно больное, вползает в зенит;
ветер морской отдыхает на тени
мягкой и легкой, как черный батист.
Волны вздымают свинцовое чрево,
стонут у мола и шепчутся с ним.
Старый моряк, примостившись на тросе,
трубкой дымит, вспоминая с тоскою
берег далекий туманной страны.
Волку морскому лицо обжигали
солнца бразильского алые лучи;
под завыванья тайфунов Китая
пил он из фляги спасительный джин.
К запаху моря, селитры и йода
нос его сизый давно уж привык,
грудь великана — под блузой матросской,
чуб непокорный ветрами завит.
В облаке буром табачного дыма
видит он берег туманной страны:
вечером знойным под парусом белым
в море тогда уходил его бриг…
Полдень тропический. Волку морскому
дремлется. Дали туман затопил.
Кажется, что горизонт растушеван
серою тушью до самых границ.
Полдень тропический. Где-то цикада
старческой хриплой гитарой бренчит,
ну а кузнечик на маленькой скрипке
все не настроит трескучей струны.
Рузвельту[35]
Перевод Ф. Кельина
С изреченьем библейским иль стихом Уолт Уитмена
ведь нетрудно проникнуть к тебе, зверолов[36]?!
Современный и дикий, простейший и сложный,
ты — чуть-чуть Вашингтон, но скорее — Немврод.
США, вот в грядущем
захватчик прямой
простодушной Америки нашей, туземной по крови,
но испанской в душе, чья надежда — Христос.
Превосходный и сильный образец своей расы,
ты культурен, с Толстым ты вступаешь в спор.
Объезжая коней или тигров в лесах убивая,
Александр ты и Навуходоносор.
(Ты — профессор энергии,
по мненью глупцов.)
Ты прогресс выдаешь за болезнь вроде тифа,
нашу жизнь за пожар выдаешь,
уверяешь, что, пули свои рассылая,
ты готовишь грядущее.
Ложь!
Соединенные Штаты обширны, могучи.
Стоит им содрогнуться, глубокая дрожь
позвонки необъятные Анд сотрясает;
стоит крикнуть — и львиный послышится рев.
вернуться
30
вернуться
34
вернуться
35
вернуться
36