Шакалы, от которых отступятся шакалы,
гадюки — их возненавидят гадюки,
камни — их выплюнет репейник.
Я видел, как в ответ поднялась кровь Испании,
чтобы потопить вас
в одной волне
гордости и ножей.
Ода Народной армии
Перевод И. Эренбурга
Армия народа,
тебя приветствуют все матери мира,
все школы,
все старые плотники.
Тебя приветствуют колосьями,
молоком, лимоном, лавром —
всем, что дает земля.
Тебе и ожерелье рук,
и гром упрямый,
день железа,
крепкая лазурь!
Братья, вперед
по распаханной земле,
по пустырям,
среди сухой ночи без сна!
Бойцы, острее, чем голос зимы,
проворней, чем веко,
точнее, чем алмаз шлифовщика,
вы пришли из недр,
как цветы или вино, как корни всех стволов,
как душистое добро земли.
Привет тебе, распаханная целина,
клевер и деревни, замершие в свете молний!
Вперед, вперед
по шахтам, по кладбищам —
смерти наперекор!
Народ, теперь ты — сердце и винтовка.
Вперед!
Фотографы, шахтеры, машинисты,
братья угля и камня,
друзья серпа,
на праздник ружей
вперед!
Бойцы, майоры, сержанты, комиссары,
летчики и партизаны,
солдаты ночи и солдаты моря,
вперед!
Пред вами гниль, болота с кровавым гноем — ничто.
Испания, край яблонь, знамена злаков,
пропись огня, вперед!
В бою, на море,
средь гор, средь сумерек, средь терпких запахов земли
рождается та нить,
что не порвется.
Все жаждут, армия народа,
уйти с тобой:
любой топор или пила,
любой кусок руды, любая капля крови.
Твоя звезда лучами пригвоздила смерть
и новые дала глаза — надежды.
Песнь любви Сталинграду
Перевод П. Грушко
Пахарь, спавший в ночи, пробудился и тянет
руку свою в потемки — спрашивает зарю:
«Зорька, юное солнце, свет спешащего утра,
все ли еще под силу самым чистым рукам
драться за гордый замок славы? Скажи, заря,
все ли еще железо грудь тебе решетит?
А человек — стоит там, где должен стоять?
А молния — не умерла?»
Спрашивает у зари
пахарь: «Скажи, заря, разве земля не слышит,
как струится во мглу кровь багряных героев —
в необъятную мглу полуночного простора?
Все ли еще небеса опираются на деревья?
Все ли еще грохочут взрывы над Сталинградом?»
И на крутых волнах — в море хмуром — моряк,
вглядываясь во тьму, среди влажных созвездий
красную ищет звезду дальнего огнеграда
и ощущает сердцем, как она обжигает, —
он хотел бы потрогать гордую эту звезду,
скорбной этой звезде слезы свои отдать.
Люди и волны кричат городу, алой звезде:
«Город, сомкни лучи, закрой стальные врата
и ощетинься славным окровавленным лавром,
пусть за морем штыков, перед грозным сияньем
твоих воспаленных глаз, съежится в страхе ночь».
Вспомнив Мадрид, испанец
молит: «Брат, не сдавайся,
не сдавайся, столица, слышишь, город, держись!»
Из земли проступает вся пролитая кровь
Испании, — проступает во имя Испании снова.
Спрашивает испанец, привставая с земли
возле стены расстрелов: жив ли еще Сталинград?
Черных глаз вереница из глубины застенков
стены камер буравит именем славным твоим.
Кровь героев твоих Испанию пробуждает:
ты душу ей отдал в год, когда она порождала
своих героев, как ты сегодня их порождаешь.
Испания знает, что значит быть одинокой, — лишь ты
поймешь ее, Сталинград, бьющийся в одиночку.
Испания рыла ногтями твердую землю свою,
когда Париж был красив, как никогда прежде.
С испанского дерева кровь текла ручьями, а Лондон
(как поведал об этом Педро Гарфиас[288], поэт)
ухаживал за лебедями и подстригал газоны.
Этот удел сегодня выпал девушке стойкой —
стужа и одиночество осаждают Россию.
Тысячи гаубиц рвут сердце твое на куски,
жадной стаей к тебе сползаются скорпионы,
чтоб ядовито ужалить сердце твое, Сталинград.
Пляшет Нью-Йорк, в раздумье Лондон, а я
чертыхаюсь, кричу — сердце устало терпеть,
и ваши сердца устали
терпеть, уже мы устали жить, дышать в этом мире,
который своих героев оставил одних умирать.
Вы покинули их? Что же — придут и за вами!
Вы покинули их?
Вы хотите, чтоб жизнь
скрылась во мглу могил, чтобы улыбку людей
перечеркнула навеки смертная мука и грязь?
Почему вы молчите?
Ждете, пока на Востоке станет побольше мертвых?
Пока они не закроют полностью ваше небо?
Но тогда и для вас останется только ад.
Миру осточертели маленькие геройства,
когда на Мадагаскаре полчище генералов
храбро уничтожает пятьдесят пять обезьян.
Миру осточертели осенние ассамблеи,
где председателем зонтик.
Сталинград, мы не можем к стенам твоим пробиться,
город, мы далеко!
Мы — это мексиканцы, арауканы, мы —
патагонцы, гуарани,
уругвайцы, чилийцы —
нас миллионы людей.
К счастью, в семье людей есть отважный сородич,
но до сих пор, отец, мы не пришли на помощь.
Огненный город, держись, пока мы сможем прийти —
тонущие индейцы, чтобы на стенах твоих
запечатлеть поцелуй сынов, спешивших к тебе.
Пусть еще не открыли второго фронта, но ты
не сдаешься, хотя железо и пламя будут тебя
терзать и ночью и днем.
Хотя ты и умираешь, ты не умрешь, Сталинград!
Люди твои не знают смерти: они продолжают
драться там, где упали замертво, — это будет,
пока победа не дастся в руки тебе, Сталинград.
Пусть эти руки устали, изранены и мертвы, —
новые алые руки, когда эти руки падут,
посеют на пашнях мира кости твоих героев,
чтобы твое зерно покрыло всходами землю.
Из поэмы «Всеобщая песня»
Гимн возвращения
Перевод Л. Мартынова
вернуться
288