И только утка взлетает в марте!
II
За летом вослед уплывает ветер и развевает
тонкую пыль и семена черной травы,
а день и весел и светел, как свежий цветок, облитый
кристальной прохладой воздушной струи.
Под пышной короной колышется свет, не замечая
длинных теней на ладони долины,
не слыша журчанья скудеющих вод и не зная,
как темные всплески качают камыш.
И песня во мне оживает:
Свистел, порхая,
вечерний ветер,
как птица — темный —
на свежей ветке.
Влюбленных радость
нельзя измерить;
проказник ветер
ерошит перья.
Ручьи ослепли
при нашей встрече,
но все ж их речи
звучат сердечно.
Влюбленных радость
конца не знает.
Забвенье лучше,
чем расставанье.
Полночный ветер,
бессменный сторож,
бродил по морю,
по волнам черным.
Приходит радость
с прохладой первой:
сквозь тьму несешься,
а песня — в сердце.
И ветер веет,
о мать, ты знаешь, так сладко веет!
И только утка взмывает в марте!
III
Тобой плененный влюбленный пленный, смотрю, как ты грустишь в томленье,
и наблюдаю сезонов смену —
то гнет туманов и буйство ливней, то вдруг разливы
различных красок, цветов пыланье и трав рожденье —
зеленых пастбищ — до неба — пламя;
и куропатка бормочет что-то и ввысь внезапно
дрожащей каплей взмывает плавно.
Тобой любуясь, не удручаюсь я этой сменой и без печали
слежу, как лето пройдет бесследно, в забвенье канет,
но не угаснет — оно как искра в кострах нетленных;
судьбы веленьем я вольный странник под облаками,
я словно птица твоих бескрайних, безмерных далей.
Приходит осень, и барабаны скорби своим раскатом
равнину ранят и предвещают бурю.
ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС[62]
Перевод С. Гончаренко
Улицы Буэнос-Айреса
Улицы Буэнос-Айреса,
вы — сердцевина моего сердца.
Не бодрые проспекты,
замученные спешкой пешеходов,
а вы, переулки тихих предместий,
вы, незнакомые с кроткими кронами деревьев,
улицы окраин,
где мрачные лачуги,
подавленные бессмертным пространством,
боятся утонуть в долгом просторе
равнины и неба.
Всем, кто истосковался по живой душе человечьей,
вы обещаете счастье:
на ваших перекрестках братаются жизни,
вырвавшиеся на волю из заточенья квартир.
Низкий поклон вам хотя бы за то, что по вашей брусчатке
шагает с решительностью заблужденья
надежда.
Ваши извивы — как колыхание флагов,
реющих на семи ветрах поднебесья.
Пусть же на древке моих стихов
заплещут эти знамена.
Монета
В ту промозглую ночь,
когда мы отчалили от пристани Монтевидео,
я зачем-то швырнул с верхней палубы в море монету.
Она, сверкнув в луче, канула в мутную воду —
осколок света, тотчас проглоченный временем и темнотой.
И вдруг я понял, что сделал нечто непоправимое.
Я навязал истории мирозданья
помимо собственной судьбы, сотворенной
из любви, тревог и тщетного непостоянства,
еще и судьбу этого металлического кружочка,
который теперь, хочешь не хочешь, существует
на равных правах со мной.
Быть может, волны успокоят его в вязкой пучине
или увлекут в незапамятные моря,
омывающие останки саксов и викингов.
Но как бы там ни было, а только отныне
рядом с каждым прожитым мною мгновеньем
я ощущаю мгновенье, прожитое этой монетой.
Иногда меня терзают угрызения совести.
Но чаще всего мучит зависть:
я завидую своему медному собрату,
который, как и я, заблудился в лабиринте времен,
но, в отличие от меня,
не подозревает об этом.
Пределы
У Верлена есть строчка, которую я так и не вспомню.
Где-то неподалеку есть улица,
по которой я уже не пройдусь.
Даже в моем доме наверняка имеется зеркало,
которое меня больше не увидит.
Какую-то дверь я закрыл за собой навсегда.
Среди книг моей библиотеки (вот они, рядом)
есть одна особенная —
мне так и не доведется ее прочитать.
Этим летом мне исполняется пятьдесят лет.
Значит, смерть уже не за горами.
РАУЛЬ ГОНСАЛЕС ТУНЬОН[63]
Улица дырки в чулке
Перевод С. Гончаренко
Та улица… (Подобная есть в городе любом.)
Та женщина любимая в берете голубом…
Мы шли по этой улице, где — ни души окрест…
А в балагане ярмарки вовсю гремел оркестр.
Фрегат в стекле бутылочном[64]…. И горизонт в дыму…
Та улица мне памятна, а больше — никому.
Ночь дрыхла в баре, голову на стойку уронив.
Кривились губы, выстрадав заученный мотив.
И пусть афиша ветхая плескалась на стене —
но паутиной прошлого она не мнилась мне.
Не мне светили города рекламные огни,
и рассыпались бисером не для меня они.
Но что с того? Я видел сны, похожие на сны:
как сновиденья детские, прозрачны и ясны…
Куда б ни торопился я, ни мчался впопыхах,
горела радость светлая в улыбке и глазах.
И был мой лик ликующий в витринах отражен,
и было ясно каждому: я счастлив и влюблен.
Знакомы вам пейзажи на витринах расписных?
И тряпочные куколки в беретах голубых?
Шагающие в утро оловянные войска?
И весело раскрашенный возок зеленщика?
Так далека любовь моя, и так она близка…
Не верил в злую долю я, не верил, что умру…
Плескалась ветвь весенняя на голубом ветру!
И пел слепец на площади… И я сказал тебе:
«Люблю борьбу. И жизнь свою я послащу борьбе».
Портье. Крутая лестница. Гостиница твоя.
И музыка и музыка — во мне и вне меня!
Веселыми цыганами из труппы кочевой
в мансардовой обители мы счастливы с тобой.
И весело, по-новому гудят колокола…
Худой чулок ты штопаешь… И тонкая игла
лучом продета солнечным сквозь дырку на чулке…
Каморка, озаренная лучом в твоей руке!
Я помню ту гостиницу. Я знаю назубок
ту улицу далекую, портовый городок…
Куда бы ни уехал я, несу в себе я боль,
и все бреду по улице, где встретился с тобой.
вернуться
62
вернуться
63
вернуться
64