На ободья слякоть черная ложится,
старые повозки вязнут по ступицу.
Грузные колеса двигаются еле,
и глаза воловьи явно погрустнели.
Проклинает возчик — богоматерь, грязь ли?
Все равно — колеса накрепко увязли!
Вкруг его повозки возчики столпились,
вызволить из плена колымагу силясь.
В роще ствол тяжелый ненароком добыт:
вот его и надо подложить под обод!
Общие усилья, яростная ругань,
в слякоти — громада каменного круга!
Ты кричишь, крестьянин. Ты, как губка, выжат!
А волы вздыхают. Грустно губы лижут.
Вызволили обод. Возчики-собратья
едут вновь, мешая стоны и проклятья.
И плывет, сплетаясь с вздохами и смехом,
песенка, что стала тем проклятьям эхом:
«Не надеялся я, видит бог,
что себя целовать ты позволишь;
ты терзаешь меня я неволишь,
я смирить свою муку не смог!»
И под эту песню вновь при каждом шаге
горестно вздыхают, плачут колымаги:
«Пляшешь ты, не жалея ног,
а меня позабыть готова,
а ведь я тобой, право слово,
надышаться никак не в силах,
и сиянью очей твоих милых
эту песнь посвящаю снова!»
Вновь ползут повозки чередой скрипучей
через топь, и слякоть, и песок зыбучий.
Всем пора на отдых. На заводе — смена.
Громко загудела хриплая сирена.
Где дробятся тени ветром океанским,
печь пронзает темень факелом гигантским.
Пар летит рычащий к небесам родимым,
к ясным звездам — вечным и невозмутимым.
Тянутся повозки и скрипят их оси
посреди широких тростниковых просек.
И влекут колеса, тяжелы и грубы,
сладкую поклажу — будущее Кубы!
Землю под кубинским звездным небосводом
янки придавили сахарным заводом.
У ворот завода, где фонарь маячит,
плачут втихомолку,
по-кубински стонут, по-кубински плачут
старые двуколки!
ХОСЕ МАНУЭЛЬ ПОВЕДА[155]
Солнце бедняков
Перевод А. Голембы
Весь лачужный хаос, мир домишек раскосых,
весь квартал голытьбы, омраченный и бедный,
вдруг омылся сияющей краскою медной,
колыханьем закатных полосок.
Как дешевый браслет, весь квартал засверкал,
как браслет, что светлей драгоценностей прочих!
Купоросною пылью одели квартал
бесконечные толпы рабочих.
Солнце медлит убрать свои чудо-лучи,
что мужчин, ребятишек и псов обласкали:
солнце смотрит не так, как глядят богачи
на людей, копошащихся в нижнем квартале!
Солнце с неба глядит, как игривый сатир,
солнце, как старикашка, девчонок целует,
солнце смотрится в окна квартир,
и слепит, и ревнует.
Солнце всем свою ласку вечернюю шлет,
даже мухам навозным на смрадной помойке,
даже зелени тусклой стоячих болот!
Солнце ласково смотрит в глаза судомойки,
солнце слабо мерцает на потных плечах, —
загорелая кожа, закатное полымя, —
блики солнца блистают на спинах бродяг
(полуголые, славно играют в бейсбол они!),
проникает в таверну,
собутыльником добрым в сообщество пьяниц,
пьет, как пиво, вечерний
румянец.
И вдруг, постигая,
что уже запоздало,
льнет полукружьем багряного края
к прохудившимся кровлям квартала.
Исполнен любовью, мольбою и сплином
ноктюрн. Угасает лазури клочок.
Смычком незаметным по струнам пугливым
проводит сверчок.
Трущобная луна
Перевод А. Гелескула
С темного неба, как из ночлежки душной,
сонное и тупое,
смотрит лицо ее с миною злой и скучной
от перепоя.
По ней стосковались бары,
вакхово стадо млеет, —
сброд салютует дымом дрянной сигары
луне городских окраин, трущобной фее.
И та не в обиде — как дома в любой подворотне.
И по сердцу каждый бражник
луне городских окраин — бывалой сводне,
искусной в полночных шашнях.
Трущобный содом хохочет,
ликуют ловцы удачи;
луна воровская, кума непроглядной ночи,
о темных делах судачит.
А свет фонарей в тумане
сочится, как яд из ампул,
и плачет шарманка, — и тяжко толпу дурманит
таинственный вальс сомнамбул.
Но кратко веселье плебса, а гаснет фонарь последний —
я вот над трущобным мраком
куда-то на новый шабаш луна улетает ведьмой,
махнув помелом гулякам.
Ищет ночлег оборванец,
стихают шаги за дверями,
полночный патруль выправляет зигзаги пьяниц,
и мостовые стелятся пустырями.
И, грязный от слез и пудры, один лишь Пьерро с гитарой
слоняется, шут печальный, в ночи пустынной и душной,
спеша для луны исторгнуть какой-то куплетик старый
и никому не нужный.
ХОСЕ САКАРИАС ТАЛЬЕТ[156]
Румба
Перевод Н. Горской
Мама, румба, барабаны и труба!
Мамимба-барабан, мабомба-барабан!
Мама, румба, барабаны и труба!
Мабимба-барабан, мабомба-барабан!
Эту румбу пляшет черная Томаса!
Эту румбу пляшет Хосе Энкарнасьóн!
У Томасы ляжки заходили ходуном;
а у негра ноги — живые две пружины,
и живот пружинит, и, весь пружиня,
к ней на каблуках подходит он.
вернуться
155
вернуться
156