Выбрать главу

Перевод А. Гелескула

Ветер

Листья запели, яблоки пляшут, такт отбивая; кружится роза, свежего бриза роза живая.
Двинулись тучи, рябью погнало воздух бездонный, круг горизонта вслед завертелся, как заведенный.
Нет горизонта; кружатся маки, бриз обжигая; девушка в пене гребнем буруна взмыла нагая.
Я исчезаю светом и пеной, телом без плоти; мир — это ветер, это лишь воздух на перелете.

Два тела

Встретятся два тела, и порой — как волны в океане ночи.
Встретятся два тела, и порой — как корни, сросшиеся ночью.
Но порой два тела — два холодных камня, и вся ночь — пустыня.
По порой два тела — два ножа холодных, и вся ночь — их отблеск.
И порой два тела — две звезды падучих в опустелом небе.

Ветка

На самом верху, на туго натянутой нитке звука, дрожит и звенит пичуга.
Дрожаньем стрелы крылатой она расщепила ветку — и дрожь отдалась руладой.
Сосновой щепой смолистой сгорает она, живая, в пылу золотого свиста.
Напрасно взгляд поднимаю: звенит над засохшей веткой одна тишина немая.

Спираль

Махровой розой расцветая, в ночи взрывается петарда — взлетает роза золотая.
И, как петарда, в яркой пене взлетают волны, рассыпаясь, — из-под крыла вскипает пенье.
И, словно роз тугие слитки, петардой свернуто движенье, окаменелое в улитке.
Витки спирали в напряженье растут и ширятся повсюду — не унимается движенье.
Вчера улитка — сгусток тени, а завтра — свет, волна и ветер, и эхом — раковина в пене.

Ночная вода

Ночь конского зрачка, тревожного в ночи, ночь влажного зрачка озерной глубины — в твоих зрачках тревожного коня, в твоих зрачках таинственной воды.
Глаза воды ночной, глаза ночного дна, глаза речного сна.
Сиротство с тишиной бредут, как два зверька, гонимые луной, и пьют из этих глаз, и пьют из этих вод.
Откроешь ты глаза — и открывает ночь замшелые врата в заветную страну неведомой воды, ключи которой бьют из сердца темноты.
Закроешь ты глаза — и тихая река вливается в тебя, и вновь ты для меня темна и далека: то омывает ночь края твоей души.

Улица

На бесконечной улице ни звука. Я спотыкаюсь, падаю впотьмах, и поднимаюсь, и топчу вслепую сухие листья и немые камни, и кто-то за спиной их топчет тоже: замру — замрет и он, прибавлю шагу — он тоже. Озираюсь — ни души. Вокруг темно и выхода не видно, нет никого, и я кружу, кружу, а закоулки вновь меня выводят на улицу, где я крадусь за кем-то, кто падает впотьмах и, поднимаясь, глядит в меня и шепчет: — Ни души…

Оборванная элегия

Я снова вспоминаю наших мертвых.
Той первой смерти нам не позабыть, хотя такой была она мгновенной, что не дала ни лечь, ни причаститься. Я слышу неуверенную палку, и шум переводимого дыханья, и звук шагов. Умерший на пороге. Недолог путь от лестницы до смерти, и времени едва хватает сесть, поднять лицо, найти глазами стрелки и удержать сознаньем: полвосьмого. И до сих пор я слышу, как часы упрямо отбивают шаг на месте, не уходя и вспять не возвращаясь.
Я снова вспоминаю наших мертвых. И ту, что умирала ночь за ночью, и медленная смерть ее была как долгое прощание, как поезд, который все не может отойти. Все ловят губы ниточку дыханья, все ширятся зрачки, о чем-то просят, и, с лампы на меня перебегая, глаза ее впиваются в мои так жадно, словно душат их в объятьях, но взгляд мой, задыхаясь, ускользает, и прячется, и с берега следит, как тонет тело, тонет и теряет соломинку спасительного взгляда.
Куда она звала меня? С собою? Наверно, смерть вдвоем — уже не смерть. Наверно, оттого и умираем, что с нами умереть никто не хочет, в глаза нам заглянуть никто не может.
Я снова вспоминаю наших мертвых. Того, кто вышел из дому и канул, и неизвестно, где он заблудился, куда забрел, в какую тишину. Но за столом семенным, вечерами, бесцветные пустоты наших пауз или порой оборванная фраза, повисшая в молчанье паутинном, распахивают двери — перед ним. Слышны шаги. Идет. Остановился… И кто-нибудь из нас тогда встает и двери запирает понадежней. Но он упрям, он долго протестует. Он прячется среди зевков и стульев, в пустых углах и складках занавесок. Ведь он не мертв, он просто не вернулся. И протестует, как ни запирай.
Я снова вспоминаю наших мертвых. Их лица, повторенные моим, безглазые и пристальные взгляды, — не прячется ли в них моя разгадка, кровавый бог, который движет сердцем, и ледяной, по капле пьющий кровь? Их тишиной зеркально отраженный, я — их смертей живое продолженье, и — что скрывать — я их последний крах.