«Верь зрительной трубе, а не глазам…»
Перевод Э. Гольдернесса
Верь зрительной трубе, а не глазам,
верь лестнице, но никогда ступенькам,
крылу — не птице,
и верь себе, себе и лишь себе.
Верь лишь стакану, чаше — не вину,
верь трупу — не живому,
злодейству — не злодею,
и верь себе, себе и лишь себе.
Верь только многим, а не одному,
верь брюкам — не ногам,
руслу, а не теченью,
и верь себе, себе и лишь себе.
Верь окнам, но не доверяй дверям,
поверь не в девять месяцев, а в мать,
в судьбу, а не в счастливый жребий,
и верь себе, себе и лишь себе.
Приветствие предвестнику
Перевод Э. Гольдернесса
Склонившийся, как пальма, славянин,
спокойный, бесконечный англичанин,
германец — к солнцу вечно только боком,
увертливый француз, туманный швед,
весь в преувеличеньях итальянец,
испанец с чистотой страстей звериных
и небо,
ветрами пригвожденное к земле,
да поцелуй предела на плечах…
Лишь ты являешь миру, большевик, —
дыша всей грудью, глубоко, взахлеб, —
свои ошеломляющие планы,
свой облик человека и отца,
свой мощный пыл влюбленного
и душу,
столь перпендикулярную моей,
тепло твоей руки по телефону,
неутомимость, праведника локти,
нетронутый твой паспорт и улыбку.
Трудясь во имя человека, ты, —
пока в пустом бездействии мы вязнем, —
творишь, ломаешь, строишь, убиваешь;
по протяженности твоих смертей,
по широте целебнейших объятий
я вижу: ты со вкусом ешь и пьешь,
в твоих глаголах зеленеют травы.
А потому я жаждал бы иметь
твой убежденный жар в броне холодной,
твой взгляд, нас проникающий насквозь,
твои индустриальные шаги,
шаги иной, не нашей, новой жизни.
И я привет тебе шлю, большевик!
Стремясь схватить за горло эту слабость, —
одно из жутких испарений жизни, —
природный сын добра и зла,
живущий часто суетою слов,
приветствую тебя, затем, что ты лишь
понять умеешь, в ком я каждый день
опаздываю,
в ком я промолчал,
в ком был я слеп.
X. Сабогаль. «Амаута». 1927 г.
Черный камень на белом камне
Перевод А. Гелескула
Я умру под парижским дождем
в день, наверно, припомненный мною.
Я умру — и вот так же, ручьем,
весь четверг будет лить за стеною.
Как сегодня, в четверг, — когда ноют
кости рук и в оконный проем
мне в последнем сиротстве моем
виден путь, где я шел стороною.
Умер Сесар Вальехо. До гроба
били все его, били со злобой,
а ведь он им не сделал вреда,
и свидетели — нищие крохи,
кости рук, четвергов череда,
одиночество, дождь и дороги…
Гитара под звук ладоней
Перевод А. Гелескула
Здесь, между нами
и сумраком нашим,
возьми себя за руку с верой и болью,
концы нашей жизни мы наскоро свяжем
и ужин поделим — и смерти дадим ее долю.
Иди же со мною,
останься со мною во имя мое, дорогая,
взяв на руки сердце, шагни в это пламя ночное,
и скользнем в тишину, от себя на носках убегая.
Останься со мной и с собою — да, и с собою, —
и нас поведет мостовая,
шагающих в ногу, навстречу шагов разнобою
чеканить шаги расставанья.
О темные души, пока, наконец, просветимся!
Пока не вернемся!..
Пока не вернемся — простимся.
Что мне ружья, послушай, —
какое мне дело до ружей,
если пуля в конце
именною печатью мне станет!
Что мне ружья — и что тебе пули,
если вкус твоих губ, как дымок револьвера, растает!
Да, красивая, этой же ночью
тяжесть нашей звезды испытаем руками незрячих,
а потом, я прошу тебя, очень,
спой немного — и вместе заплачем!
И этой же ночью движением слитным, бесследным, —
твоя беззаветность с моею тревожностью рядом, —
уйдем от себя, неразлучно…
Пока не ослепнем!
Пока не заплачем
над нашим последним возвратом!
Сюда, в эту ночь,
приведи себя — нежно, за руку,
мы ужин поделим — и смерти дадим ее долю,
И что-нибудь спой —
окажи мне такую услугу, —
под наигрыш сердца в ладонь ударяя ладонью…
Пока до другого свиданья! Пока возвратимся!
Пока!.. И еще раз — пока!..
И пока не расстались — простимся
Париж, октябрь 1936
Перевод А. Гелескула
Я здесь единственное в мире, что уходит —
от этих лавок, от парадных и передних,
моих поступков и штанов моих последних,
и подворотен, и от номера на входе,
я здесь единственное в мире, что уходит.
За Елисейские поля, как сновиденье,
по Лунной улице уйдет мое рожденье,
освободится моя смерть — и не вернется,
и одинокое в толпе, как в запустенье,
мое подобие людское обернется
и отошлет поочередно свои тени.
Я ухожу, а все молчит и остается,
оберегая свое алиби: и птахи,
и мой ботинок, и шнурки — все без остатка,
и даже грязь на каблуке. И даже складка
на рукаве моей застегнутой рубахи.
«В день, когда я вернусь…»
Перевод А. Гелескула
В день, когда я вернусь, этот камень безликий
каблуком моим станет над комьями глины,
из тугих и смертельных сетей повилики
поднимая трагически древко маслины.