В обрамленье струистом золотого каскада
Абрис нежной головки так утончен и строг,
И просторный капотик ей приют и ограда
От забот повседневных и житейских тревог.
Вырез в меру нескромен. Дразнит запах медвяный.
И лазурная жилка размытой чертой
Белизну оттеняет лилейной поляны,
Затуманенную лишь слегка кисеей.
Как хрупка ее грация, как подобраны краски,
Как идет ее облику этот деланный сплин,
И толику иронии к ее милой гримаске
Добавляет умело нанесенный кармин.
В глуповатых глазах нет та дум, ни мечтаний,
Затуманен вечерними бденьями взор,
А тщеславною ножкой в узорном сафьяне
Попирает она пестроцветный ковер.
Что-то шепчет поклонник. Речь игриво-пустая,
Она веер сжимает, — поза так ей к лицу! —
Бзмахом томно-лукавым невзначай осыпая
Его чуточкой сердца, превращенной в пыльцу.
Старый холостяк
Перевод П. Грушко
Вечерняя мгла несмело
в слепой альков натекла,
где зеркало запотело,
подрагивая оробело
студеной глубью стекла.
Баул на ветхой подставе,
белая стынет постель,
на кнопках, красных от ржави,
в плюшевой синей оправе
старенькая акварель.
На вешалке пугалом длинным
чернеет распятый фрак,
пахнущий нафталином.
Чернильница в духе старинном,
над нею медный Бальзак.
А ветер, беспечней птицы,
влетает в тесный приют
и паутину в глазницы
целует — словно ресницы
на старой ширме живут.
Там ласточек вьется стая,
незримым стрекозам вслед,
меж розовых туч витая,
таинственно выплетая
на шелке прощальный привет.
И в этом алькове сонном,
в кресле, которому век,
подбитом ветхим кретоном,
у печи с огнем, заметенным
золою, сидит человек.
Смотрит в пространство пустое,
трубку жует в тишине,
чувствуя в хмуром покое
смерти соседство слепое
в мертвых часах на стене!
Волшебство
Перевод М. Донского
Тих вечер. Ни одна не кружит птица.
Морская гладь — расплавленный сапфир.
С небес на умиротворенный мир
Лазурное сияние струится.
Простерлись в синеватой дымке дюны…
И спорит с общею голубизной
Лишь белый парус, — слившийся с волной,
Восходит он, как полумесяц юный.
Настолько наше счастье совершенно,
Что к горлу вдруг подкатывает ком…
И море плачет горестно о том,
Что солоно оно, что неизменно.
Х.-М. Блонес. «Играющие гаучо». Конец XIX в.
ЭВАРИСТО КАРРИЕГО [54]
Перевод Н. Горской
Дорога к нашему дому
Ты стала родной нам, дорога,
как вещь домашнего обихода;
и все здесь родное: над тротуаром
высоких деревьев своды,
веселое буйство мальчишек,
и лица друзей старинных,
и шепоток
бесконечных историй интимных,
блуждающих по кварталу,
и монотонные стоны шарманки усталой,
которые нравятся нашей соседке,
большеглазой, печальной.
Мы любим тебя
навечно и изначально,
дорога к нашему дому. Ей-богу,
мы любим тебя, дорога!
Здесь все
нам тревожит память!
Кажется, каждый камень
в своих тайниках скрывает
шелест шагов знакомых,
которых с годами
мы не услышим
у нашего дома.
Дорога, для нас
ты, словно лицо дорогое,
которое мы целовали
несчетное множество раз.
Видишь, как мы сроднились с тобою!
Ежевечерне, без перемены, —
мы видим на улице той же
все те же привычные сцены…
И девушка та же, — скромна и тиха,—
стареющая постепенно
в ожидании жениха…
Порою нежданные встречи:
незнакомцы, приветливо или строго,
глядят на прохожих с порога.
И расставанья бывают тоже —
кто-то тихо уходит
на новое место иль в бездорожье,
покинув тебя, дорога.
Уходят люди —
соседи, которых больше не будет!
И мы — даже страшно подумать —
однажды уйдем, кто знает — куда,
тихонько уйдем, без шума,
уйдем, как они — навсегда.
Ты вернулась, шарманка
Ты вернулась, шарманка. Ты снова запела,
вызывая улыбки, рыдая,
устало выдыхая… Слепец престарелый
все сидел на пороге, тебя поджидая.
Он слушает молча. И смутным наплывом —
в уголках его памяти где-то —
возникают года, когда был он счастливым
и глава его полнились светом,
вспоминает невесту, о чем-то жалеет —
неповторимы
ни радость, ни грусть… И он тихо светлеет,
упиваясь напевом старинным.
Что волнует его, что тревожит?..
Ты вернулась, шарманка. И вновь — как обычно —
тебя слушает каждый прохожий
меланхолично.
Ты неспешно шагаешь по улице нашей,
озаренная зимней луною белесой,
и мотив тараторишь — извечный, домашний.
На углу задержавшись, поешь безголосо
простодушную песню, напев безыскусный, —
что соседке-портнихе по вкусу.
А затем ты на вальс переходишь с налета,
наполняется улица грустной тревогой,
отворяются двери, и кто-то
смотрит в зимнюю лунность с порога.
В этой нежной мелодии, в зыбкости легкой
сколько образов милых, далеких!
А когда ты ушла в молчанье
на ночную легло мостовую,
то слепые глаза — как печально! —
уронили слезинку живую.
вернуться
54