Если верить людям, в их святую
проповедь,
то на любом ветру
до ста лет, наверно, проживу я,
коль своею смертью не умру.
1948
НИКУЛ ЭРКАЙ
(С мордовского)
НАД ПОЛЯМИ ШУМ...
Над полями шумный трепет дня...
Солнце жарит — хоть пеки картошку!
Подгоняет бабушка коня:
— Ну, шагай, соколик, понемножку!
Плуг плывет — взрыхляется земля...
Много сил у женщины-эрзянки!
Засевая сурские поля,
Трудится старуха спозаранку.
Волосы сползли из-под платка,
Плуг плывет, в земле взрыхленной роясь
Прошуми привет издалека,
Поклонись-ка, лес, старухе в пояс!
Жилами постромки напряглись.
Кони ржут, и спорится работа.
Корни трав с землей переплелись,
Падают на землю капли пота.
Старческие радостны глаза:
— Уцелел наш край! Спасибо детям!
Налетают в битве, как гроза...
А вернутся — урожаем встретим!
Подгоняет бабушка коня:
— Ну, прибавь, прибавь-ка шагу, милый!—
Мать-отчизну от врагов хранят
Неустанно труженицы тыла.
1943
Перевод П. Карабана
АЛЕКСАНДР ЧУРКИН
ВЕЧЕР НА РЕЙДЕ
Споемте, друзья, ведь завтра в поход —
Уйдем в предрассветный туман.
Споем веселей, пусть нам подпоет
Седой боевой капитан.
Прощай, любимый город,
Уходим завтра в море,
И ранней порой
Мелькнет за кормой
Знакомый платок голубой.
А вечер опять хороший такой,
Что песен не петь нам нельзя,
О дружбе большой, о службе морской
Подтянем дружнее, друзья.
Прощай, любимый город,
Уходим завтра в море,
И ранней порой
Мелькнет за кормой
Знакомый платок голубой.
На рейде большом легла тишина,
А море окутал туман.
И берег родной целует волна,
И тихо доносит баян:
Прощай, любимый город,
Уходим завтра в море,
И ранней порой
Мелькнет за кормой
Знакомый платок голубой.
1941
СЕРГЕЙ ПОДЕЛКОВ
ОФИЦЕР
От бега задохнувшийся связной —
пот по щекам, кривые брови взмокли...
А солнце катится.
И дышит бой.
И офицер в кустарнике с биноклем.
И он увидел хутор, крутояр,
солдат, пересекающих яругу.
Звенит над ухом яростно комар.
Весна раскрашивает, как маляр,
в зеленое и пестрое округу.
И он увидел: в пламени поветь...
Стремительна атака, как пружина.
И офицер, чтоб лучше разглядеть,
раздвинул ломкие кусты крушины.
Бесплодные, в пролысинах поля,
над всем войны навязанное иго.
Враги — назад,
через плетни, за выгон,
сползают в дол по гривам ковыля!..
Он усмехнулся: «Русская земля
покатая, как русская коврига».
Но взрыв.
Визжит снаряд один, другой...
Игольчатая зыбь бежит по коже.
Относит ветром дым.
Но что с ногой?
Не может быть? Да, он ступить не может.
А жаворонок в синеве висит,
а корни трав приникли жадно к влаге,
а медсестра настойчиво твердит,
что медсанбат недалеко, в овраге.
От злости выругался:
«Черт — не встать!» —
Швырнул растерзанный сапог в траншею.
«Что делать там? Матрасы обминать?
Еще облатки запивать успею».
Он этот бой семь дней в себе носил,
семь дней в душе сперва сраженье длилось.
Да у него теперь не хватит сил
отдать его слепой судьбе на милость.
Он — там, с солдатами.
Взят крутояр...
Корчуют бомбы сад.
В дыму строенья.
Там мысль его, как молнии удар,
там ненависть его, как вдохновенье.
А степь раскинута, как западня,
дрожит в ознобе, будто в лихорадке.
Его среди кромешного огня
несут бойцы вперед на плащ-палатке.
1944
1-й Прибалтийский фронт