Эх, дороги...
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Край сосновый,
Солнце встает,
У крыльца родного
Мать сыночка ждет.
И бескрайными путями —
степями,
полями —
Всё глядят вослед за нами
Родные глаза.
Эх, дороги...
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Снег ли, ветер
Вспомним, друзья.
...Нам дороги эти
Позабыть нельзя.
1945
ВЛАДИМИР ЖУКОВ
АТАКА
Дождем и снегом сеет небо.
А ты лежишь. И потом взмок.
И лезет в душу быль и небыль,
гремит не сердце, а комок.
Почти минута до сигнала,
а ты уже полуприсел.
Полупривстала рота. Встала.
Полупригнулась. Побежала...
Кто — до победного привала,
кто в здравотдел, кто в земотдел.
1943
МАМА
В проломах стен гудит и пляшет пламя,
идет война родимой стороной...
Безмолвная, бессонная, как память,
старушка мать склонилась надо мной.
Горячий пепел жжет ее седины,
но что огонь, коль сын в глухом бреду?
Так повелось, что мать приходит к сыну
сквозь горький дым, несчастья и беду.
А сыновья идут вперед упрямо,
родной земле, как матери, верны...
Вот потому простое слово «мама»,
прощаясь с жизнью, повторяем мы.
1943
«НА ЗАПАД»
Поставленная девичьей рукой
в последнем русском выжженном местечке,
мне с праздничною надписью такой
на КПП[24] запомнилась дощечка.
Здесь был конец моей родной земли,
такой огромной... Дальше шла чужбина,
куда друзья мои уже прошли
и шли потоком танки и машины.
В нагольном полушубке под ремень
на перекрестке девушка стояла.
Веселыми флажками в этот день
она нас всех на запад направляла.
Девчонке документы показав,
я с легким сердцем перешел границу...
А у девчонки карие глаза,
тревожные, как у тебя, ресницы.
1944
РОССИЯ
Михаилу Кочневу
Гудели танки, пушки корпусные
месили грязь и вязли до осей...
Знать, из терпенья вышла ты, Россия,
коль навалилась с ходу силой всей!
Какой маньяк посмел подумать только,
что ты покорной будешь хоть на миг?..
Россия — удаль гоголевской тройки,
Россия — музы пушкинской язык.
На тыщи верст — поля, леса да кручи,
в раздолье тонут синие края...
Где есть земля суровее и лучше,
чем ты, Россия, родина моя?!
1945
ЯКОВУ ШВЕДОВУ
Я городов не помню, мне едва
одну дорогу описать пока,
где по кюветам черная трава
да лошадей раздутые бока,
где ветер смерти бьет в глаза и где
одни воронки, рвы да пустыри,
а у обочин в дождевой воде
спят вечным сном стрелки и пушкари...
Там не пройти без боя и версты.
Товарищ мой! Закрою лишь глаза —
и вот они, разбитые мосты,
и вот они, горелые леса.
Но если спросишь ты сейчас меня:
такой-то город брал я или нет?—
припомнив вихрь железа и огня,
я промолчу, наверное, в ответ.
Но если скажешь ты, что там трава
была темна от крови и мертва,
что день и ночь без устали вокруг
за каждый камень бились и чердак,—
я не солгу, когда отвечу так:
— Пожалуй, брал я этот город, друг.
Но если ты попросишь рассказать
про наш плацдарм на тисском берегу,
я промолчу, наверное, опять
и показать на карте не смогу.
Но если сам ты помнишь город Чоп,
изломы дамбы в пламени, в дыму,
так ты меня не спросишь ни о чем,
и, значит, карта будет ни к чему.
Я не писал на фронте дневников,
я позабыл названья городов —
их слишком много было на пути,
пока в родной мне довелось войти.
1946