С тех пор я начал искать в сутрах методы практики для совершенствования дхьяны. Ученик, обладающий определенным опытом, как правило, может добиться успеха при помощи этих методов. Хотя тексты и не всегда ясны, настойчивость и упорная работа рано или поздно приведут к успеху, и метод станет понятен. В особенности я искал средства для быстрого упорядочения сознания, достижения его открытости и отсутствия препятствий. Сознание обычного человека является закрытым и эгоистичным. Когда сознание упорядочено, оно открывается. При помощи практики можно управлять эмоциями и помрачениями по мере того, как они возникают в повседневной жизни. Я познакомился с этими методами, чтобы помочь себе и другим.
Я постиг три основополагающих принципа буддизма: обеты, самадхи и мудрость. Я начал изучать Винайю, которая регламентирует обеты, или правила поведения для монахов и монахинь. Обеты – это руководство для жизни согласно с учением Будды. Без прочного основания обетов, практика самадхи может привести вас на внешние пути или к искаженным взглядам и поведению. Обеты защищают нас и удерживают нас на правильном пути.
Также я прочитал много священных текстов. Когда у меня не было наставника, я воспринимал как своего наставника сочинения, полагая, что, если мои взгляды не совпадают с положениями сутр, я пойму свои ошибки. Прежде, когда я читал сутры, я видел много противоречий. Например, каждая сутра подавалась как истинное учение. Но как это может быть? Эти противоречия исчезли, когда я увидел, что сутры выражают разные уровни проповеди Дхармы. Будда проповедовал разные веши разным людям в зависимости от их опыта и уровня достижений.
Когда я попал на Тайвань, меня призвали в армию. Однако вскоре я вновь захотел надеть монашеское одеяние. Там был наставник Дун-чу, в котором я чувствовал необыкновенного человека. Он не читал лекций и не наставлял никого в практике. Не стремясь ни к славе, ни к тому, чтобы иметь много последователей, он пользовался большой известностью и уважением. Его речь была необычна и оказывала поразительное воздействие на людей. Он был наследником обеих чаньских традиций: и Линьцзи, и Цаодун. Позже я узнал, что при нашей встрече у него появилось желание, чтобы я стал его учеником, но он ничего не сказал об этом. Когда это открылось, я и в самом деле стал его учеником.
Время, проведенное с ним, оказалось одним из самых сложных периодов моей жизни. Он постоянно обескураживал меня. Это напоминало мне то, как Марпа обращался со своим учеником Миларепой. Например, приказав мне перенести все мои вещи в одну комнату, затем он заставлял меня перебраться в другую. Потом мне приходилось возвращаться обратно. Однажды он велел мне запечатать дверь и прорубить новый вход в другой стене. Мне приходилось вручную таскать кирпичи от дальней печи вверх, в монастырь. Обычно мы пользовались газовой плитой, но наставник часто посылал меня в горы собирать особый вид дров, на котором он любил заваривать себе чай. Он постоянно ругал меня за то, что я нарубил дрова слишком мелко или слишком крупно. Я часто подвергался подобным испытаниям.
В практике все было точно так же. Когда я спрашивал его, как мне заниматься практикой, он говорил, чтобы я шел медитировать. Но через несколько дней он приводил слова известного наставника: «Нельзя сделать зеркало, полируя кирпич, и нельзя стать Буддой, занимаясь сидячей медитацией». И он приказывал мне совершать простирания. Затем, еще через несколько дней, он говорил: «Это – не что иное, как собака, подбирающая с земли дерьмо. Читай сутры!» После того как я читал сутры в течение пары недель, он снова начинал ругать меня, говоря, что патриархи считали сутры пригодными только для того, чтобы прочищать раны. Он говорил: «Ты умный. Напиши сочинение». Когда я показывал ему сочинение, он разрывал его на куски со словами: «Все это чужие мысли». Затем он призывал меня использовать свою собственную мудрость и говорить оригинальные веши.
Когда я жил с ним, он запрещал мне пользоваться покрывалом, потому что ночью монахи должны заниматься медитацией. Если устанешь, можно поспать, но нельзя пользоваться такими удобствами, как постель или покрывало. Эти деспотичные правила и приказания на самом деле были его методом воспитания. Все что я делал, было неправильно, даже если он сам только что велел мне это сделать. Хотя сложно думать о таком отношении как о сострадательном, на самом деле это действительно было так. Если бы я не получил подготовки с такой дисциплиной, я бы не добился успеха. Проведя вместе с ним столько времени, я также понял, что изучение Дхармы Будды – очень энергичная работа и что в практике надлежит опираться на себя самого.
Проведя два года с наставником Дун-чу, я отправился в уединенное затворничество в горах. Уходя, я сказал ему, что клянусь усердно заниматься практикой и не подвести Дхарму. Он ответил: «Не так! Что такое буддизм? Что такое Дхарма? Самое важное – не подвести себя!»
Однажды наставник Дун-чу сказал мне: «Отношения между наставником и последователем подобны отношениям между отцом и сыном, учителем и учеником, но это еще и дружба. Наставник может руководить, критиковать и исправлять, но последователь должен нести ответственность за собственную практику. Наставник не может переживать за своего последователя, как мать. Наставник просто приводит последователя на Путь; последователь должен идти по Пути сам».
Напоследок наставник Дун-чу сказал мне. что последователь должен уделять внимание и мудрости, и заслугам. Занимаясь практикой в одиночестве, можно развивать самадхи и мудрость, но последователь должен помнить, что есть живые существа, которые нуждаются в животворной Дхарме Будды. Он сказал: «Контролируй себя. Когда ты можешь контролировать себя, ты можешь свободно достичь гармонии со множеством людей».
В первые полгода своего затворничества я уделял внимание покаянным простираниям, чтобы избавиться от дурной кармы. Сначала я совершал простирания при помощи «Лотосовой сутры», а затем – при помощи «Аватамсака-сутры». Прочитав иероглиф, я произносил мантру, а потом совершал простирание. Мантры были такими: «Намо фахуа хуэйшан фо пуса» («Поклоняюсь Буддам и бодхисаттвам из Лотосового Собрания») для «Лотосовой сутры» и «Намо хуаянь хайхуэй фо пуса» («Поклоняюсь Буддам и бодхисаттвам из океана мудрости «Аватамсака-сутры») для «Аватамсака-сутры». Так я читал весь текст сутр. После совершения простираний в течение пяти часов я занимался медитацией. В других случаях я повторял имя Будды Амитабхи.
С того момента, как я приступил к затворничеству, мое сознание стало очень спокойным и упорядоченным и никогда не испытывало волнения. Я чувствовал себя очень счастливым, как будто я вернулся домой. Один раз в день я ел листья дикого картофеля, который посадил сам. Я жил в хижине, при которой был двор. Сзади были стены, но фасад выходил на утес. Хотя я все время был во дворе, у меня никогда не было ощущения закрытости.
В конце концов я стал меньше заниматься простираниями, посвящая больше времени медитации и чтению сутр. Еще я много писал. Шесть лет прошли очень быстро: у меня было слабое ощущение времени. Я не достиг того, к чему стремился, но другие люди постоянно убеждали меня вернуться, и я покинул горы. Вернувшись в Тайбэй, сначала я чувствовал себя неадекватно. Я подумал, что для того чтобы проповедовать Дхарму Будды в наш век, мне нужны современное образование и ученая степень. Так я решил получить образование в Японии. Подготовка заняла почти год. Тем временем я продолжал читать лекции и писать.
В тридцать восемь лет я отправился в Японию и начал работать над диссертацией по буддийской литературе. Я написал ее за сравнительно короткий срок в шесть лет. Я объясняю это не каким-либо врожденным даром, а дисциплиной практики и состраданием бодхисаттвы Гуаньинь. В это время у меня были финансовые проблемы, и я часто был готов вернуться на Тайвань. Мой руководитель, который также был практикующим буддистом, сказал: «В одежде и пище нет сознания Пути, но в сознании Пути всегда будет пища и одежда». Услышав это, я стал ежедневно простираться перед Гуаньинь. Занятно, что через какое-то время я стал получать раз в год подношения от кого-то в Швейцарии, которых хватило на оплату моего обучения и публикации моей диссертации. До сих пор я не знаю, кто был тот благодетель.