Ничто уже на свете не болит,
Ни огорчений нету, ни обид.
Ещё прилёт — и скоро будет мама.
Возьми игрушки, школьную тетрадь
И поднимись по лестнице — сказать,
Что больше нет ни ссадины, ни шрама.
«Уходят…»
И приходят они из жёлтого невыносимого света,
Открывают тушёнку, стол застилают газетой,
Пьют они под свечами каштанов, под липами молодыми,
Говорят сегодня с живыми, ходят с живыми.
И у молодого зеленоглазого капитана
Голова седая, и падают листья каштана
На его красивые новенькие погоны,
На рукав его формы, новенькой да зелёной.
И давно ему так не пилось, и давно не пелось.
А от водки тепло и расходится омертвелость,
Он сегодня на день вернулся с войны с друзьями,
Пусть сегодня будет тепло и сыто, и пьяно.
И подсаживается к ним пацан, молодой, четвёртым,
И неуставные сапоги у него, и форма потёртая,
Птицы поют на улице, ездят автомобили.
Говорит: «Возьмите к себе, меня тоже вчера убили».
«слушай, говорит, слушай…»
слушай, говорит, слушай:
обстрел начинается в полночь.
пусть твои прячутся лучше,
без пятнадцати чтоб по полной
по боевой. будем
класть по заброшенной шахте.
от людей к людям
несётся сигнал шатко.
дождик по ним крапает,
сумерки лежат синие.
сын отвечает: папа,
спасибо, за всё спасибо.
Памяти Кости Кота
И больше никого не хоронить,
А только вишни собирать в ведёрко,
Пластмассовое, детское — они
Лежат там с горкой.
И строить новый город на песке,
И будут понарошечные люди
Ложиться спать на белом лепестке —
Давай так будет.
Вон жук ползёт, глаза его черны,
Жук красно-чёрный, именем солдатик,
Не мучь его, пусти его с войны,
Ей-богу, хватит.
И ямка для секретика в земле —
Туда ложатся город, мама, кошка.
Не плачь, не плачь, тебе под сорок лет.
Мы все тут — понарошку…
«Обком звонит в колокол, предали нас анафеме…»
Обком звонит в колокол, предали нас анафеме.
Нет хорошего русского, но мы в натуре ужасные русские.
Типа как римляне, ущемляющие этрусков.
Сорян, не потрафили.
Да, мы русские, римляне мы, наши шлемы блестят,
Да, спускались мы в ад, и с потерями — через ад
Мы прошли.
Ну давай, не чокаясь, за Дебаль.
Мы железо и боль, и мы тело мясное, и сталь.
Да, мы знаем, как артиллерия бьёт по своим.
(После этого один офицер застрелился, к слову.)
Да, мы видели, как над домами нашими чёрный дым
Поднимался — а мы шли вперёд, и чего такого.
Вега — самая яркая звезда в созвездии Лиры.
И ещё так звали одного командира,
Характер был скверный, прострелил однажды розетку.
Ну а чё, нервы сдают капитально и метко.
Его не любили. Он потерял пятерых
Из стрелковой роты. На ночь пошёл домой,
Вернулся — обнаружил всех мёртвых их.
После этого, говорят, крыша поехала так, что ой.
Первого марта штурмовали двадцать девятый блокпост.
«Идите, — сказал генерал. — Там никого нет».
Вега шёл первым и дошёл до самых до звёзд.
Отработали «Грады». Привет.
И вот эта земля пропитана нами.
В длину на два метра и на два метра внутрь.
И чего вы скажете нам такого, что мы не знали?
Мы идём вперёд. Не пробуйте развернуть.
«Сказали: не говори — баба…»
Сказали: не говори — баба.
Плохое, некрасивое слово.
Но любым другим меня обозначить — сла́бо.
Я же не девка, замужем была, чего тут такого.
Я же рыдала, когда муж уходил на войну.
Я же его ждала, готовила щи-борщи,
Какая из меня леди или там фрау, ну.
Плачь. Снаряжай. Корми. И молчи.