Как ракета над лесом, надо мной она заблистала,
и стал я ходить, как слепой, разводя руками.
И любовь моя стала как мир, и поэтому стала
маяком и спасенными им моряками.
От нее глаза мои загораются блеском,
в ней и море колышется, и рыбы, и сети,
от нее водопады свергаются с гулом и плеском
и стрекочут кузнечики, словно птицы и дети.
О, чего только я не видел этой весною,
с этим Чоро кривым и с компанией набожной этой!
Все, что пито было не мною и разбито не мною,
я сполна оплатил, как положено, звонкой монетой.
Но сейчас я люблю, и люблю это небо, и этой руки движенье,
которая вдруг воскрешает и выводит на сцену
всех погибших и потерпевших в море крушенье,
и ломает решетки, чтобы лбом я — о стену
и о небо, до которого некогда пальцем
доставал, и до солнца — когда это солнце, и кости,
и могильщика даже я сделал у нас постояльцем
и в корчму пригласил их, на добрую чарочку в гости.
2
Когда над весами я увидел ее груди тугие,
между мылом и апельсинами разглядел подробно,
я понял, что она прекраснее, чем все другие,
и вся она, как ее губы, и вся съедобна.
О зрачок ее — зернышко перца в полдневном зное,
притягивающий, лаская и не отпуская!
Кто бы смог не влюбиться в изобилье это лесное,
в эти ноздри и в грудь, что как буря морская!
Ты не знаешь зубов ее, что, как снег, поскрипывают, играя
эту гармонику с блестящими пуговками — сиянье ее золотое! —
Этот колодец, наполненный радостью до самого края,
это животное, здоровое и молодое.
Когда к губам моим прижимает она свои губы,
я плыву по ветру, побросав паруса и тросы, —
потому что ее объятья просты и грубы,
как еда дикаря, как еда, что едят матросы.
Ты не знаешь взгляда ее, темноватого от угля и дымной печи,
и ресниц ее — занавеску, что так нехотя поднималась,
и зубы ее, процеживающие неторопливые речи,
и язычок этот острый, хотя и распущенный малость.
Мира Алечкович
Тише, мама…
Перевод В. Корчагина
Я включу приемник. Тише, мама…
Мы в гнезде осином — островок.
Бьет огонь из ящичка упрямо,
а за ним — весь мир… Он так широк!
Слушай же. Не пропусти ни слова…
Только знаешь — это не слова:
это, чтоб взлететь могли мы снова,
крылья нам с тобой дает Москва.
… Телеграф стучит, и ты — на месте:
лента, весть за вестью, день за днем.
Но все нет, все нет во тьме той вести,
чтоб рассветным вспыхнула огнем!
На людей глядишь, слезу роняя:
где ж надежда? Проблеск первый где ж?..
Теплых слез не проливай, родная, —
под Москвой и наш пролег рубеж.
Кремль стоит — и держит оборону.
И рассвет надежды нашей — там.
Вновь с любовью руку твою трону —
веру потерять тебе не дам.
1942
Белградская баллада
Перевод Юнны Мориц
Вышел ребенок с ведерком — в доме воды не осталось,
а от ребенка с ведерком — туфелька только осталась.
Фашисты бродили без цели. Над чем-то смеялись и пели,
плыл снег ослепительно-белый, и все купола побелели.
Наставшая тьма означала ночи холодной начало…
Дитя не вернулось… и тихо вода у колонки журчала.
Мать выла — зачем я сказала, что в доме воды не осталось.
У колонки, где струйка журчала, — там туфелька только осталась.
Смятенье
Перевод Юнны Мориц
Мне говорили, когда не убили меня на войне, что везенье чертовское выпало мне,
а на этой войне убили отца моего и брата,
а мне, когда повели, тряпкой заткнули глотку, чтоб замолчала,
в голос не закричала.