Но в сознании людей фронтира уже зародилось сомнение в том, что равенство, всеобщее благоденствие, безоблачное счастье и впрямь ожидают каждого переселенца, который, не страшась тягот пути и индейских стрел, упрямо пробивается к своему эльдорадо, обязательно его ждущего где-то за ближним ли, дальним ли горизонтом. Действительность, где властвовал закон конкуренции и кипела битва за миллион, оказывалась явно не в ладу с этими прекраснодушными иллюзиями. Фольклор фронтира засвидетельствовал это противоречие. Как и возникший к концу XVIII века городской фольклор, и прежде всего рабочие песни, чьи безвестные создатели рассказывали о социальном гнете, о бесправии, о полуголодном житье обитателей первых наспех построенных фабричных и портовых поселков.
И эти темы, и образы, найденные творцами баллад и рабочих песен, с XIX века начнут вливаться в американскую поэзию все более широким потоком. Крупнейшие поэты США — и Лонгфелло, и Уитмен, и Фрост — обращались к этой россыпи, и каждый находил в ней крупицы высокого искусства. Через всю свою долгую жизнь пронес увлечение фольклором Карл Сэндберг, в 1927 году опубликовавший «Американский песенник», куда вошли собранные им образцы народной поэзии, порой относящиеся еще к колониальным временам.
Фольклор привлекал своими яркими поэтическими достоинствами. И вместе с тем все они чувствовали, что в фольклоре раньше, чем в литературе, — а в чем-то и непосредственнее — были постигнуты и выражены некоторые важнейшие стороны, некоторые ключевые конфликты исторического опыта Америки. Литература подойдет к этим конфликтам лишь в эпоху романтизма. Фольклор начал их осмыслять еще до 1776 года, — хотя, конечно, и в наивной форме, без той глубины, которая отличает творчество По и Мелвилла, Уитмена и Торо.
Ранние американцы — и высокопросвещенные, как Бенджамин Франклин, и едва читавшие по складам, как пионеры, в разваливающейся повозке пробивавшиеся через прерию и на ночь клавшие рядом с собой заряженное ружье, — воспринимали свою новую родину страной справедливости и демократии, какой она мыслилась «мелким буржуа и крестьянам, бежавшим от европейского феодализма с целью учредить чисто буржуазное общество»[1]. Даже неудачник здесь мог если и не ощутить себя счастливым, то хотя бы утешиться надеждой: сколько еще вокруг незаселенных территорий, сколько никем не тронутых природных богатств. И кажется, ничто не мешает человеку проявить себя: ведь за океаном не было ни сословной иерархии, ни религиозных гонений, ни культурных цензов. Как будто и впрямь «свободная земля миллионов безземельных Европы», их «обетованная земля»[2].
Потом такие представления об Америке назовут «американской мечтой», иногда — «американской легендой». Другое дело, что сразу же произошла очень существенная корректировка реальностью. При всем демократизме мышления ранних американцев никто из них не покушался на буржуазное право собственности. Даже истреблению индейских племен, смущавшему совесть лучших людей Нового Света, пытались найти рационалистическое оправдание, как и рабству чернокожих.
Нужен был исторический опыт, чтобы противоречия строившегося за океаном государства начали осознаваться всерьез: не как преходящее, а как коренное. В литературу это пришло с романтиками. Тогда она и стала действительно американской литературой. Она нашла проблематику, характерную прежде всего для Америки. Сложился художественный язык, уже вполне самостоятельный по сравнению с английскими эстетическими традициями и устремлениями.
В поэзии это истинное «открытие Америки» подготавливалось на протяжении всего долгого периода, предшествующего романтизму. О национальной поэтической школе не приходится говорить примерно до 30-х годов прошлого века, когда на сцену выступило поколение Эдгара По и Лонгфелло. Но к обретению литературной независимости логика художественного движения вела уже с XVII столетия, с Брэдстрит и Тэйлора, с первых негритянских песен, сложенных в неволе, с первых народных баллад, с первых контактов между нарождающейся американской и уничтожаемой индейской культурой. С первых попыток передать необычность мира, открывшегося переселенцу и налаживаемого самим переселенцем на другом берегу Атлантики.