Выслушай, возвышенный,
робкие моленья,
Изъяви к просящему
ты благоволенье
И не заставляй меня,
внявши повеленью,
Гнуть под тяжкой ношею
слабые колени.
Я певец твой искренний,
твой слуга толковый,
По суху и по морю
для тебя готовый;
Все, что хочешь, напишу
по любому зову;
Но нехватка времени
жмет меня сурово.
За неделю можно ли
описать пристойно
Нашим славным кесарем
веденные войны?
Лишь Лукан с Вергилием
их воспеть достойны,
Год, и два, и три подряд
песнь слагая стройно.
Пожалей, разумнейший,
стихотворца участь!
Не заставь покорствовать,
жалуясь и мучась!
Жгучей торопливости
умеряя жгучесть,
Струнам растревоженным
вороти певучесть.
Ты ведь знаешь, праведный
в этой жизни бренной
Сила в нас не может быть
вечно неизменной:
И пророков покидал
божий дар священный,
И родник моих стихов
иссыхает, пениый.
Иногда пишу легко,
без числа и счета,
И никто не упрекнет,
что плоха работа;
Но пройдет немного дней,
пропадет охота,
И заменит мне стихи
сонная зевота.
Что однажды издано,
то уж не исправить!
И спешат писатели,
чтоб себя прославить,
Стих похуже выкинуть,
а получше — вставить,
Не желая праздный люд
без нужды забавить.
Неучей чуждается
стихотворец истый,
От толпы спасается
в рощице тенистой,
Бьется, гнется, тужится,
правя слог цветистый,
Чтобы выстраданный стих
звонкий был и чистый.
В площадном и рыночном
задыхаясь гаме,
Стихотворцы впроголодь
мучатся годами;
Чтоб создать бессмертный сказ,
умирают сами,
Изможденные вконец
горькими трудами.
Но звучит по-разному
голос наш природный!
Я вот вовсе не могу
сочинять голодный:
Одолеть меня тогда
может кто угодно,—
Жизнь без мяса и вина
для меня бесплодна.
Да, зовет по-разному
к делу нас природа!
Для меня кувшин вина —
лучшая угода:
Чем я чаще в кабаках
делаю обходы,
Тем смелей моя в стихах
легкость и свобода.
От вина хорошего
звонче в лире звоны:
Лучше пить и лучше петь—
вот мои законы!
Трезвый я едва плету
вялый стих и сонный,
А как выпью — резвостью
превзойду Назона.
Не всегда исполнен я
божеского духа —
Он ко мне является,
если сыто брюхо.
Но едва нахлынет Вакх
в душу, где так сухо,—
Тотчас Феб наводит песнь,
дивную для слуха.
Оттого и не могу,
нищий я и бедный,
Фридриха державного
славить путь победный,
Сокрушивший в Лации
корень злобы вредной,—
В этом, повелитель мой,
каюсь исповедно.
Трудно в худшей нищете
отыскать поэта:
Только у меня и есть,
что на мне надето!
А от сытых скудному
можно ль ждать привета?
Право, не заслужена
мною доля эта.
Я из рода рыцарей
вышел в грамотеи,
Я с сохой и заступом
знаться не умею,
Мне и ратного труда
книжный труд милее —
Я люблю Вергилия
больше, чем Энея.
Не пойду я в нищие —
это мне зазорно;
Не пойду и воровать,
хоть зови повторно;
Видищь сам, передо мной
нет дороги торной:
Клянчить, красть, пахать, служить
все неплодотворно.
Как мои страдания
скорбны и жестоки,
Я не раз уже писал
горестные строки;
Но невнятны для зевак
все мои намеки —
Я блуждаю, как и был,
нищий, одинокий.
Немцев щедрые дары
я не позабуду
И достойною хвалой
их прославлю всюду...
………………..
Но зато в Италии —
сущие злодеи,
Идолопоклонники,
а не иереи,
Подают мне медный грош,
серебра жалея,—
Ну так диво ли, что я
чахну и худею?
Горько мне, что вижу я:
льстивые миряне,
Глупые и праздные,
хуже всякой дряни,
Век в душе не знавшие
божьего дыханья,
Ходят разодетые
в шелковые ткани.
Если б им лишь рыцари
были доброхоты,
А о нас священники
брали бы заботы!
Только ведь и в клириках
нет для нас щедроты —
Лишь о суете мирской
все у них хлопоты.
Священнослужители
нынче стали плохи:
Наши им неведомы
горестные вздохи,
В их домах, бесчинствуя,
скачут скоморохи,
Вместо нас последние
подъедая крохи.
Сгибни, клир злонравственный
и несердобольный,
Нас забывший жаловать
милостью застольной!
Но вовек да славятся
те, кто хлебосольны,
И первейший между них —
ты, блюститель Кёльна!
Царскими заботами
ты чело венчаешь,
И от царских ты забот
имя получаешь;
Ты господню заповедь
в сердце величаешь
И пришельца-странника
с щедростью встречаешь.
Страждущий от зимнего
хладного дыханья,
Я к тебе дрожащие
простираю длани —
Ни постели у меня
нет, ни одеянья,
И смиренно я приму
всякое даяиье.
Архиканцеляриус,
свет мой и опора,
Славою наполнивший
звездные просторы,
Верности прибежище
и услада взора,
Годы долгие живи
и не знай укора!
Я когда-то от тебя
деньги взять решился,
Но давно мой кошелек
вновь опустошился:
Я с одним священником
ими поделился,
Чтобы век он за меня
господу молился.