Кончился ужин, и стол опустел, и велит моя дева
Чтобы постлали рабы ложа и нам и себе.
Но понапрасну велит: уже опьяненные слуги
Знать не хотят про постель, Вакху лишь славу поют.
Отягощенные сном и вином, бредут они шатко,
И ни рабыня, ни раб места себе не найдет:
Этот на сено залез, другой под сеном укрылся,
Третий солому себе сонно сгребает под бок.
Сам тогда я встаю, и встает со мною хозяйка, —
В опочивальню ее об руку с нею идем.
Свежее ложе стоит — казалось бы, малое ложе,
А ведь сумело двоим сладкой утехою быть.
Изображенья богов и богинь его украшали —
Вырезал образы их резчик искусной рукой.
Сам Юпитер стоял и смеялся любовным забавам —
То под обличьем овна, то под обличьем орла.
В стольких видах его представил достойный художник,
Что и поверить нельзя, будто во всех он один.
Были с другой стороны изваяны той же рукою
Марс и Венера вдвоем, рядом на ложе любви;
Здесь же ревнивец Вулкан на них раскидывал сети,
Чтобы нагие они в хитрый попались силок.
Даже и я испугался, не нам ли он строит засаду, —
Так хорошо изваял резчик ревнивую страсть.
Я посмеялся, со мной и моя посмеялась подруга —
Был ей к лицу этот смех более, нежели мне.
Медлить я не хочу, я ложусь на прекрасное ложе,
И укрывает меня пышно расшитая ткань.
Дева служанкам велит удалиться из опочивальни
И запирает сама крепкую дверь на запор.
Всюду блистают огни золотые светильников ярких —
Мнится, что в спальне у нас солнце не кончило бег.
Вот она рядом, нагая, своей наготы не скрывая, —
В нежной ее красоте нечего было скрывать.
Если хотите — верьте, а если хотите — не верьте,
Чистое тело ее было белее, чем снег —
Снег не такой, что уже потемнел под касанием Феба, —
Нет, иной чистоты, солнца не ведавшей ввек.
Ах, что за плечи, и ах, что за руки тогда я увидел![243]
Ноги белы и стройны были не меньше того.
Грудь у нее была хороша и на вид и на ощупь,
Твердо стояли соски, трижды милей оттого.
А под покатою грудью покатый живот округлялся,
Плавно переходя в плавно изогнутый бок.
Нет, не хочу продолжать — кое-что я увидел и лучше,
Глядя на тело ее, — но не хочу продолжать.
Трудно мне было сдержаться, глазами ее пожирая,
Чтоб не коснуться рукой млечной ее белизны.
Как тут быть? И смотреть на нее я больше не в силах,
И не смотреть не могу — слишком она хороша.
Чем я больше гляжу, тем больше пылаю любовью —
Сладко и больно глядеть, в сладости прячется боль.
Вот, наконец, наглядеться мне дав на прекрасное тело
(Долго я, долго смотрел — было на что посмотреть),
Всходит она на постель и, натянута нежной рукою,
Пышно расшитая ткань наши прикрыла тела.
Руки я обвиваю вокруг сияющей шеи —
И прижимаю уста к нежным устам госпожи.
Тысячу раз я целую ее, а она отвечает:
Каждый мой поцелуй был и ее поцелуй.
Вот к бедру моему она бедром прилегает —
Сладко было в любви ноги с ногами сплетать.
Свой живот к моему животу она прижимает —
Хочет на сто ладов нежить и нежить меня.
«Поторопись, — говорит, — меня ты наполнить собою,
Ибо кончается ночь и возвращается день.
Дай мне руку», — она говорит. Даю я ей руку.
Руку прижала к груди: «Что здесь в руке у тебя?»
Стиснув упругую грудь, отвечаю красавице милой:
«Плод, вожделенный давно, нынче сжимаю в руке.
Ах, как страстно желал я именно этого дара;
Ныне желанья сбылись — ты одаряешь меня».
Дальше скользнул я рукой, ее стройные ноги ощупал, —
Прикосновения к ним были мне слаще, чем мед.
Страстно тогда я вскричал: «Ты всего мне на свете дороже —
Нет сокровищ иных, лучше и краше, чем ты!
Раньше нравились мне голубиные легкие ноги,
Ныне всего мне милей эти вот ноги твои.
Соединим же тела, сольемся в любовном объятье —
Пусть в нас каждая часть делает дело свое!»
Что еще мне сказать? Сказать, что мы сделали? Стыдно;
Да и подруга моя мне не позволит того.
Все ведь имеет конец; а плохой был конец иль хороший —
Знает Венера о том, знает и милый Амур.
вернуться
243