Образ Заратустры – это именно апофеоз «воли к трагическому».
Всем в своей жизни и своей «победой» над жизнью, всем своим внутренним развитием и внутренним совершенством Заратустра обязан страданию, «великому страданию».
Он «сочетал в своей душе все, что только может дать болезнь, яд и опасность»; его удел – страдать так, как никто еще не страдал. Путь к «новой» жизни, по которому он идет, – до бесконечности трудный путь, этот путь пролегает среди горных теснин и утесов, над горными стремнинами и пропастями.
И Ницше заявляет: «Вы всячески хотите избавиться от страдания. А мы?.. мы хотим еще более лютого страдания, чем оно когда-либо было! Состояние блаженства, как вы его понимаете, – вовсе не есть цель: оно кажется нам концом… Дисциплина страдания, великого страдания… разве вы не знаете, что только подобная дисциплина способствовала до сих пор всякий раз повышению человеческого типа?»[2]
В страдании, таким образом, для Ницше весь смысл жизни; в стремлении к страданиям – все величие, достигнутое человеческой душой. Культ страдания – это сущность ницшевской философии.
Только страдание, – по мнению Ницше, – движет прогресс: поэтому Ницше отрицательно отнесся к идее наступления на земле царства всечеловеческого блаженства: в идеальном царстве не будет страданий, и отсутствие их, в глазах Ницше, должно означать застой.
В страхе перед призраком «застоя», он дошел до другого рода крайних выводов, продиктованных, несомненно, остро-патологическим состоянием его душевного мира. Если прогресс движется страданием, то для успешного хода прогресса необходимо требуется возможно большее увеличение суммы страдании на земле. Человек, идущий по пути к «новой» жизни, должен не только сам страдать, но и быть свидетелем чужих страданий, доставлять другим людям страдания. Отсюда проповедь гнета, насилия, хищничества…
Такова философия «сверхчеловеческих» начал, которую Фридрих Ницше создал, основываясь исключительно на данных своей внутренней жизни. Пользуясь исключительно данными своего внутреннего опыта для создания своего положительного идеала Ницше вынужден был условиями окружавшей его общественной среды… Ницше вырабатывал свое миросозерцания в эпоху «пяти миллиардов», т. е. в эпоху первого решительного торжества немецкого «бюргерства», торжества, наступившего после франко-прусской войны… Среди толпы немецких филистеров-бюргеров Ницше чувствовал себя на положении «одинокого интеллигента», не видел вокруг себя ничего, кроме слабости и ничтожества или пошлого и тупого самодовольства.
Только одно «стремление к трагическому», способность страдать, открытое им в тайниках его собственного душевного мира, служили ему спасительным маяком, возвышали его над прозой бесцветной бюргерской жизни… И с тем большей энергией он сгущал «трагические» краски, рисуя образ идеально-сильного человека, тем резче он подчеркивал контраст между своим идеалом и идеалами «бюргерства»…
Но, повторяем, его идеал был pium de iderium больного, душевно-раздвоенного человека.
II
Широко пользовался данными своей внутренней жизни и русский поэт, выясняя свои положительные стремления.
Надсон принадлежал к тому поколению русской интеллигенции, которому пришлось быть свидетелем первого решительного торжества торгово-промышленной цивилизации в России. Представители этого поколения интеллигенции, подобно Фридриху Ницше, чувствовали себя одинокими людьми в толпе «буржуев», были подавлены пустотой и бесцветностью «мещанской» жизни. Не соединенные никакими органическими узами с народной жизнью, сознаваясь в своем полном бессилии работать с пользой на общее благо, они громко заговорили о своей «бесталанной доле», о своем беспомощном положении. Б противоположность предшествующему им поколению интеллигентов, – интеллигентам-народникам, они избрали собственный душевный мир главным предметом художественного изображения, обратились к разработке индивидуальной психологии…
Надсон пошел вскоре далее в этом направлении, раскрыл более, чем «кто-либо другой из его сверстников, содержание душевной жизни «одинокого» человека «восьмидесятых годов», полнее других передал «разочарования» и «сомнения», преследовавшие этого человека, тоску и отчаяние, угнетавшие этого человека…
Особенно углубиться во внутренний самоанализ Надсона заставляли факты его неудачно сложившейся жизни – его зависимое положение, его происхождение[3], чрезмерная нервозность его натуры, рано развившаяся и быстро прогрессировавшая болезнь, потеря близких ему людей и т. д.…
3
В недавно вышедшем сборнике «Недопетые песни» Надсона мы находим факты, свидетельствующие о том, как Надсону приходилось страдать за свое «происхождение».