Рисуя образ этого человека «будущего», поэт обращается к нему со следующими словами:
В царстве «всемирного счастья» больное человеческое сердце должно, по убеждению Надсона, заглохнуть без горя, как «нива без гроз»: оно не отдаст за блаженство покоя» креста «благодатных «страданий; оно затоскует о «доле борца», оно уподобится узнику, который успел привыкнуть к неволе и, будучи выпущен из «мрачной темницы», тоскует об этой темнице.
И Надсон, подобно Ницше, с негодованием отвергает идеал «всемирного счастья».
Если, вообще, право на «пир чувства» и признает Надсон, то лишь право на «пир такого чувства, которое непосредственно приобретено ценой страдания. Если он признает право наслаждаться ароматом роз, то лишь ароматом таких роз, которые имеют острые терния…
Он признает лишь «трагическую» радость. Об сущности этой трагической радости говорит, напр., одно из его лучших стихотворений «Мгновение», героями которого являются узники, наслаждающиеся восторгами любви накануне казни. Мысль о предстоящей казни, вливая яд в их кубок наслаждений, тем самым заставляет их бесконечно высоко ценить мгновения своего счастья… Стихотворение все проникнуто тем трагическим «стремлением к жизни и силе», о котором проповедует автор «Заратустры»…
Таковы «ницшеанские» мотивы поэзии Надсона.
Русский поэт не развил подобных мотивов в стройную систему. Он не олицетворил различных проявлений «воли к трагическому, воли к жизни и силе» в одном грандиозном образе, в образе носителя «нечеловечески-великого страдания». Он лишь наметил несколько контуров «бесстрашно-великих», могучих, «как буря» героев (Икар, Геростат), покупающих свое величие ценой «трагического». Он лишь тосковал по великом «пророке», который единственно мог бы, по его мнению, спасти человечество из его безысходного положения… Далее, он не дошел в своем культе страдания до апологии гнета, насилия, хищничества.
Но, во всяком случае, «ницшеанские» мотивы являются самыми интересными и характерными мотивами его поэзии.
«Курьер», 1902 г., № 21