Пораженный этой грубостью большой,
Бедный прочь ушел с израненной душой.
Грех мой стал ему сопутствовать в пути.
Как его я ни искал — не смог найти.
Пламень нежности с подругой поделив
И телесное желанье утолив,
После в банный я направился покой,
Чтоб любовный пот омыть своей рукой.
Окатил себя водой из таза — вдруг
В голове возник неведомый недуг,
Свет в очах моих погас, и в тот же миг
Кровь отхлынула и желтым стал мой лик.
И рабы, узрев упавшего меня,
Принесли меня из бани, гомоня,
И на ложе возложили, и вокруг
Сели тысячи наложниц и супруг.
В страшной немощи лежал я ночью той,
Несносимой мучась болью головной.
На заре пришли везири и князья,
Разных снадобий напробовался я,
Не пошло мне ни одно лекарство впрок,
Лишь усилил хворь мою Всевышний Бог.
Днем умножились страдания стократ,
Изнемог я с головы до самых пят,
За неделю истерзал меня недуг,
В муках я не осязал ни ног, ни рук,
Думал я, вступить не в силах в разговор:
Кто ж наслал на тело этот сглаз и мор?
Вновь явились царедворцы во дворец,
Увидали, что приходит мне конец,
В плач ударились при виде смертных мук,
Отослали прочь невольниц и супруг.
Позабыв, кто я такой и что со мной,
Государство позабыв с его казной,
Так лежал я в забытьи, убог и сир.
Вдруг пустыней обернулся дольний мир,
И, в глазах являя пламень неземной,
Шестиликий ангел встал перед мной.
Лица спереди и сзади у него,
От него не утаится ничего,
На закат и на восход концами крыл
Указует этот ангел Азраил,
В дланях держит чашу смерти и копье,
Завершая человека бытие.
Он, прижав к моей груди конец копья,
Дал испить из чаши горького питья,
Изрекая: “Коль придешь когда в себя,
Вновь друзей увидишь, Бога возлюбя”.
Чуть испил — не стало вмиг земных вещей,
Изошла душа из высохших мощей,
Ни казна, ни власть, ни весь соблазн земли
Удержать ее на свете не смогли».
Череп молвил: «Слушай далее, пророк!
Снова очи отворил я в некий срок,
Вижу — в саване лежу, в земле, впотьмах,
Телеса мои, гляжу, истлели в прах.
“Где престол мой, — я вскричал, — и где казна?
Кони где мои и шубы, где страна?
Где рабыни и супруги, все блага,
Где рубины, изумруды, жемчуга?
Где друзья и то приятное житье,
Где изысканные яства и питье?”
Оказалось все тщетой и суетой.
Не осталось ничего от жизни той.
Тут в могильной шелестящей тишине
Два престрашных существа явились мне.
“Кто вы?”, — спрашиваю, ужасом объят.
“Мы — загробные писцы”, — мне говорят.
Оторвав полоску смертной простыни.
На нее мои деянья нанесли
И сказали: “Ты видал при жизни рай,
Ныне адские терзания узнай!”
Задрожал я, и застлала очи хмарь:
“Что же сделал ты с собою, Череп-царь?”
Крепко взяв меня в тиски, в чаду угроз
Учинили мне с пристрастием допрос,
И на жалобы в ответ — что было сил
Каждый ангел тяжкой палицею бил.
После новые мучители пришли,
Раскаленной цепью шею оплели
И погнали в этом огненном ярме
Прямо в полымя, ревущее во тьме.
Жаждой мучимый в той огненной беде,
Я молил истошным криком о воде,
Но они, разжав мне зубы, средь огня
Напоили едкой горечью меня.