Сама собою родилась мысль издавать сборники. Начались хождения по Госиздату… Но вот и первый номер «Перевала». Через месяц благожелательные отзывы в «Правде» и «Известиях», мапповцы ругаются, клевещут, — значит, дело идет хороню.
…В начале «Перевал» насчитывал человек 25. Но не прошло и двух месяцев, как группа стала разбухать. Однако это разбухание не было особенно здоровым. Незаметно пролезали элементы или чуждые по идеологии, или чаще художественно слабые. И тех, и других приходилось «чистить»… За последнее полугодие группа обновилась новыми членами-прозаиками: были приняты Губер, Барсуков, Караваева и др. Прозаики в «Перевале» более желанны, так как всё время наблюдалось «поэтическое» преобладание. Теперь соотношение было приблизительно равное.
«Перевал» как литературно-художественная группа совершенно самостоятелен. Имея свои собственные задачи — возможно глубже, разностороннее и художественно правдивее отображать жизнь, «Перевал» этим уже резко отличается от, например, МАППа с его тенденциозной нудью в прозе и поверхностным виршеплетством в поэзии.
Напомним, «Перевал» наполовину состоит из партийцев и комсомольцев. Беспартийные члены группы — в большинстве своем выходцы из крестьян, есть три-четыре интеллигента…
В вопросах литературных «Перевал» целиком примыкает к позиции тов. Воронского.
…Чтобы иметь «наглядное» представление о «Перевале», нужно зайти к нему на собрание, где заслушиваются вещи перевальцев или авторов, близко примыкающих к «Перевалу». Почти как правило, выступающие получают по загривку. Перевальцы хвалят редко, чаще недовольны. Тут влияние того-то, там заимствовано оттуда-то и смазано идеологически, а тут просто художественно невыразительно. Автору лучше молчать и наматывать на ус. На собрания часто приглашаются попутчики. За истекший год читали: Леонид Леонов, Вяч. Шишков, Всев. Иванов, Бор. Пильняк, Есенин, Ив. Рукавишников. Поучиться есть чему. Помимо этого, такое общение с видными попутчиками, так сказать, с литераторами–профессионалами, вводит перевальцев в круг интересов большой литературы, что для молодежи очень важно, так как среда чуть не каждого из перевальцев в частной жизни на этот счет не очень благоприятна.
Бедное дело с критикой: критиков-перевальцев нет – еще не выросли, хотя некоторые товарищи – например, Зарудин, Губер – делают попытки в этой области. Особенно же ценны в этой области выступления тов. Воронского.
Бывают вечера и веселее. Случается, что вдруг какой-нибудь прозаик или поэт, обуреваемый муками слова, открывает свою «собственную» теорию. Конечно, докладывает. Доклад длится… минут пять. «Изобретателя» изобличают в недодуманности, незнании теории словесности, и сам докладчик наконец сознается, что он до этого дошел своим умом, хотел было по этому вопросу кое-что подчитать, но кроме этимологии Кирпичникова ничего не нашел. А этот «труд» ему ничего не дал…»
В инкубационном периоде своем литературная группа «Перевал», конечно, не могла дать сколько-нибудь значительных произведений в художественной прозе прежде всего потому, что членами группы были слишком молодые писатели. Из первых альманахов «Перевала» можно назвать лишь самобытные рассказы Андрея Платонова, писателя несомненно сильного, который с первых шагов своих в литературе заговорил собственным голосом, затем — хаотичную и безудержную по языку и композиции и всё же чрезвычайно яркую повесть Артема Веселого «Реки огненные». Но оба эти автора оказались лишь временными спутниками перевальцев и вскоре перешли на положение единоличников в литературном мире. Среди достижений «Перевала» критика в эти годы отмечала повести Бориса Губера «Шарашкина контора» и «Новое и жеребцы». В них подкупает добротность литературной ткани, чувствуется писательская культура, однако в значительной степени они навеяны прозой И. А. Бунина, следовательно, не вполне самостоятельны. В это же время большие надежды подавал Михаил Барсуков, автор «Мавритании» и «Жестоких рассказов», но судьба этого молодого даровитого писателя трагична: год от году, по мере развития тяжелого душевного заболевания (шизофрения), способности его гасли, и даже в первых рассказах Барсукова уже можно почувствовать некоторое нарушение душевного равновесия, что, быть может, и придавало им особый колорит.