Но времена, когда еще была возможна борьба за органичность творчества, за слияние мировоззрения с мироощущением, отошли в прошлое, кончились.
Когда Сталин сводил свои последние счеты со всеми инакомыслящими, многие положения перевальской декларации уже выглядели как прямое сопротивление его замыслам. Так, например, сказать во времена ежовщины, что «необходимо создание такого общественного мнения, которое не запугивало бы писателя», было равносильно выпаду против сталинского НКВД. «Внимание к художественной индивидуальности и поддержка колеблющихся» означали пособничество врагам народа.
Несмотря на то, что бывшие перевальцы в последние годы уже не решались открыто пропагандировать свои прежние лозунги, их литературные враги помнили, что «Перевал» не покаялся в своих ошибках, и в соответствующий момент донесли об этом куда следует, присовокупив, что ликвидация группы была только формальным жестом, фактически же «Перевал» предпочел уйти в подполье со всем своим контрреволюционным багажом.
«Высшие способности изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается камнями».
Такова программа Шигалева из «Бесов» Достоевского. Но большевизм пошел много дальше шигалевщины, он не допускает не только высших способностей, но ни малейшего дерзания, даже у средних рядовых представителей искусства.
Перевальцы всё же дерзали и были уничтожены.
ИЗБРАННЫЕ СТАТЬИ И ЛЕКЦИИ
ГОЛЫЙ КОРОЛЬ (Размышления по поводу романа Пастернака)
Весь успех и возросшую до гигантских размеров популярность романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» я определяю только как массовое наваждение. Что называется, бес попутал, ум за разум зашел.
Непомерные восторги, вызванные появлением этого романа, напомнили мне остроумное выражение, возникшее в литературной Москве времен НЭПа.
Молодых и начинающих лирических поэтов в эти годы особенно привлекали два направления в современной поэзии: бурлящие всевозможными выкрутасами и побрякушками стихи Бориса Пастернака и как бы штампованная, холодная лирика Осипа Мандельштама. У каждого из них образовался круг своих поклонников и подражателей.
Единого казенного Союза советских писателей тогда еще не существовало. Литературные силы были предоставлены самим себе. И к 1923-му году в порядке самодеятельности на Тверском бульваре, в Доме Герцена образовался некий Всероссийский Союз Поэтов. Для вступления в его ряды от авторов требовалось на очередном собрании прочитать несколько стихотворений, и, после безжалостной критики всех пожелавших высказаться, прием нового собрата решался голосованием.
На этих сборищах профессиональные поэты в обращении к новичку зачастую заканчивали свою критику отеческим предупреждением:
— Учитесь, молодой человек, пишите как Бог надушу положит, но только по мере сил остерегайтесь «мандельштампа» и «пастернакипи».
С той поры прошло три с половиной десятилетия. Подросли новые поколения. Миновала опустошающая буря Второй мировой войны. К нам в эмиграцию прибило новую многолюдную волну беженцев. Русский народ под Советами по-прежнему находится в царстве активной несвободы.
И вот нежданно-негаданно из-за железного занавеса таинственным образом попадает на Запад рукопись романа Пастернака «Доктор Живаго».
Роман переводится почти на все европейские языки. Автору его присуждается Нобелевская премия. Создается колоссальная реклама. И в этой широчайшей и бурной «пастернакипи» участвуют не только иностранцы, но и подавляющее большинство эмигрантских общественных и политических деятелей, литераторов, газетчиков. Роман обсуждают и о нем спорят все наши в рассеянии сущие сородичи. Но большевики всё же не признали его своим новым «спутником».
Среди всеобщих восторгов и похвал в западной печати прозвучали отдельные более сдержанные и трезвые голоса, утверждавшие, что если бы подобный роман написал кто-либо из эмигрантов или рядовой европейский писатель, то большого шума он не вызвал бы. Но большинство рецензентов возносили «Доктора Живаго» на пьедестал рядом с величайшими русскими классиками. И уже совсем умопомрачительный восторг вызвал роман Пастернака не только в крайне левых кругах эмиграции, но и среди умеренных наших либералов. И все они почему-то в один голос признали, что роман прежде всего глубоко христианский, духовно просветленный — и прочее, и прочее, всё в том же духе.