Став адогматической, то есть внерелигиозной, новая эстетика создавала культ самого искусства, обожествляя его и преклоняясь перед ним. Вместо религиозного благочестия появилось эстетическое наслаждение. Вместо мастера, молитвенно работающего кистью и резцом, вместо безымянных слагателей церковных распевов и акафистов вошел в искусство «новых слов кощунственный творец». И все виды искусства нашего повально заразились, говоря словами Сократа, чесоткой страстей и вожделений.
На протяжении всего этого времени в искусстве то и дело появлялись свои собственные лжехристы и лжепророки и соблазнили многих.
Но были, конечно, и устоявшие. Когда Достоевский говорит, что «красота спасет мир», это уже не преклонение перед эстетическими ценностями, ибо для Достоевского высшим проявлением красоты, так же как и высшим проявлением любви, являлся Христос.
В нашем безвремении и великой опустошенности, когда не видно не только пророков, но и сколько-нибудь высокоодаренных художников и писателей, роман Пастернака кажется огромным литературным событием. Но на самом деле это всего лишь ничтожный эпизод, и даже не в истории литературы, а скорее в истории общественных заблуждений.
Но весь этот созданный вокруг «Доктора Живаго» шабаш с кощунственными похвалами христианским сознанием воспринимается как бесовское наваждение. И в ответ на торжествующие вопли восторга Юрия Иваска, Романа Гуля, Ильи Троцкого, Владыки Иоанна (Шаховского) и господина Тартака хочется воскликнуть:
— С нами Крестная сила!
Боясь прослыть глупцами, в угоду лукавым ткачам, подавляющее большинство современных интеллигентов продолжает восторгаться несуществующей мантией Бориса Пастернака. Но при трезвом отношении к его роману становится очевидным, что сегодняшний король ничтожен и жалок в своей волосатой душевной самости, в своей полной духовной наготе.
И я смею думать, что как писатель и человек Пастернак заслуживает не восхищения, а лишь искреннего сочувствия и жалости. Ему сейчас более всего необходимы не преклонения перед его «Доктором Живаго», а молитвы о рабе Божием Борисе, чтоб Господь помог ему преодолеть весь этот дурман похвал, чтоб просветил его ум, очистил сердце и наставил его на путь спасения.
Мая 14-го дня 1959 года
КАК ВОЛКА НИ КОРМИ, ОН ВСЁ В ЛЕС СМОТРИТ
Максим Горький умер восемнадцатого июня тысяча девятьсот тридцать шестого года. Но до сих пор, через двадцать пять лет, тайна его смерти окончательно не раскрыта. Нам могут возразить:
— Помилуйте, какая же тайна?.. Человеку шестьдесят восемь лет. Здоровье его было подорвано. Еще в молодости он покушался на самоубийство и прострелил себе легкое. Непомерный успех тоже не приходит безнаказанно. Сперва романтик, затем певец босячества и буревестник революции, он огребал гигантские гонорары. А под конец своего пути выступал в роли великого учителя жизни и яро защищал сталинскую политику. Тогда же его сочинения были выпущены в десятках миллионов экземпляров. Его имя присвоено Нижнему Новгороду, Московскому Художественному театру, Парку Культуры и Отдыха в Москве и множеству отдельных фабрик, колхозов, учебных заведений и так далее.
О какой же, казалось бы, тайне можно тут говорить?
Но вспомним гибель первой жены Сталина Аллилуевой или отравленную отцом народов жену Ленина Крупскую. Со смертью Горького несомненно связано и падение всесильного начальника НКВД Ягоды.
«Если враг не сдается, его уничтожают», — писал Горький. Но он тогда и не подозревал, что если друг диктатора знает о нем слишком много, такого друга тоже неминуемо ликвидируют.
К тысяча девятьсот тридцать пятому году Сталин охладел к бывшему Буревестнику. Миновали медовые месяцы, когда вернувшийся из эмиграции Горький запросто беседовал с Иосифом Виссарионовичем. Летом того же года, после безуспешных попыток встретиться со Сталиным «по личному делу», Горькому разрешили соединиться с Кремлем по телефону. Ссылаясь на состояние своего здоровья, он просил отпустить его в Италию. Сталин отказал, саркастически заметив:
— У нас в Крыму климат не хуже, чем на Капри, поезжай в Ялту!
Через год Горький умер. Советская печать сообщила, что его отравили врачи. Беспартийная любознательность Горького была к этому времени не ко двору: и без того он видел и знал слишком много, а потому не только выехать в Италию, но вообще жить на белом свете ему далее не полагалось.