— Растленные розы, — бормотал Нил, — растленные розы, отравленные лилеи![12]
Грация, волшебный голос, живость и переменчивость, темные глаза, блещущие умом и весельем, — выходит, за всем этим ничего нет? Миссис Форрестер оскорбила не моральные принципы Нила, она разрушила его эстетический идеал. Неужели у всех красивых женщин, чья красота обещает больше, чем доступно глазу… неужели у всех у них очарование зиждется на чем-то низменном и потаенном? Неужели в этом и есть секрет их притягательности?
8
Когда капитан Форрестер и судья Помрой утренним поездом вернулись в Суит-Уотер, Нил встретил их и отвез в дом на холме. Пока они вместе с миссис Форрестер не уселись в гостиной, о делах, по которым капитан и судья ездили в Денвер, никто не заговаривал. Окна были открыты, из сада веяло ароматом июньских роз и лавровишни. Капитан Форрестер медленно развернул носовой платок, вытер лоб и полную шею, нависавшую складками над низким воротником, и только тогда приступил к рассказу.
— Детка, — начал он, не глядя на жену, — я вернулся домой бедняком. Почти все, что мы имели, пропало. У тебя остается только этот дом — он не заложен — и моя пенсия. Больше почти ничего. Ну и кое-что будет давать стадо.
Нил увидел, что миссис Форрестер сильно побледнела, однако она улыбнулась и подала мужу коробку с сигарами.
— Что ж, надеюсь, мы как-нибудь просуществуем, правда?
— Вот именно. Просуществуем, не более того. Боюсь, судья Помрой считает, что я поступил неразумно.
— Ничего подобного, миссис Форрестер! — воскликнул судья. — Я бы дорого дал, чтобы и у меня в подобной ситуации хватило мужества повести себя так же. Но я-то — человек холостой. А капитан Форрестер мог перевести некоторые ценные бумаги и государственные боны на ваше имя, но делать это пришлось бы за счет вкладчиков.
— Я знаю людей, которые так и поступали, — медленно проговорил капитан, — но я всегда полагал, что они оказывают дурную услугу своим женам. И если миссис Форрестер меня не осуждает, я о своем решении не пожалею.
В первый раз его усталые припухшие глаза обратились на жену.
— В этих делах, мистер Форрестер, я целиком полагаюсь на тебя. Я ничего в них не понимаю.
Капитан положил сигару, которую поднес было ко рту, но не зажег, тяжело поднялся с кресла и, подойдя к окну в эркере, устремил взгляд на свои луга.
— Прекрасно, прекрасно, детка, — проговорил он. — Вижу, ты полила розы. В такую погоду они без воды пропадут. А теперь, если разрешите, я хотел бы ненадолго прилечь. Я неважно спал в поезде. Нил и судья останутся позавтракать с нами, — он прошел в спальню и закрыл за собой дверь.
Судья Помрой начал рассказывать миссис Форрестер, что произошло в Денвере. Банк, о котором миссис Форрестер не знала ничего, кроме его названия, выплачивал мелким вкладчикам высокие проценты. Вкладчиками были люди, живущие на свои заработки — железнодорожные служащие, механики, поденщики, — многие из них в свое время работали под началом капитана. Он был единственным в правлении банка, кого все хорошо знали, и для тех, кто когда-то служил у него, а следовательно, и для их знакомых, его имя являлось гарантией надежности и честности. Кроме него в правление входили молодые, многообещающие дельцы, которые одновременно пробовали свои силы и на других поприщах. Но, с горечью заметил судья, они отказались поступиться даже самой малостью, чтобы компенсировать вкладчикам потери, как подобает джентльменам. Они не считали, что банк прогорел из-за неумелого руководства или неразумного размещения капиталов. По их мнению, причиной краха была охватившая всю страну финансовая паника, вызванная падением цен, которого никто не мог предвидеть. Эти молодые дельцы утверждали, что все вкладчики должны нести равные потери, и предлагали заплатить им сначала по пятьдесят центов за доллар и выдать долгосрочные обязательства об уплате еще двадцати пяти процентов, то есть ограничиться выплатой всего семидесяти пяти процентов.
Капитан Форрестер твердо стоял на своем: ни один из мелких вкладчиков не должен потерять ни доллара. Подающие надежды молодые бизнесмены почтительно выслушали его, но под конец заявили, что будут действовать по-своему, а если капитан хочет кому-то что-то компенсировать, это его дело. Тогда мистер Форрестер распорядился принести из подвалов свой личный стальной сейф, открыл его в их присутствии и выложил содержимое на стол. Государственные боны он тут же обратил в наличность, а акции горнорудной компании и другие ценные бумаги передал судье Помрою, чтобы тот пустил их в свободную продажу.
Тут судья поднялся и принялся ходить из угла в угол, теребя брелоки на цепочке от часов.
— Понимаете, миссис Форрестер, иначе порядочный человек поступить не мог. Если пять членов правления спрятались в кусты, капитану оставалось либо пожертвовать своим честным именем, либо спасти его. Вкладчики поместили деньги в этот банк только потому, что президентом в нем был мистер Форрестер. Для этих людей, чей единственный капитал — их руки да спины, имя капитана означало, что на здешний банк можно положиться. Он пытался объяснить своим молодым компаньонам, что вклады их клиентов, как бы они ни были незначительны, — это сбережения, предназначенные на покупку дома, на случай болезни, на то, чтобы дать образование сыну. Но молодые дельцы — наши умные головы, гордость округа — и бровью не повели, они сидели и спокойно наблюдали, как ваш муж отдает все до последнего, вплоть до собственной страховки! Каждый день банк с утра до вечера осаждала толпа — перепуганные насмерть шведы, поляки, мексиканцы. Большинство из них по-английски не говорят — видно, только одно слово «Форрестер» и было им понятно. Когда мы пробирались сквозь толпу, я слышал, как мексиканцы твердили: «Форрестер! Форрестер!» Я страдал за вас, миссис Форрестер, наблюдая, как капитан расстается с последним. Но, клянусь честью, я не мог с ним спорить! А уж эти жалкие молодые мерзавцы… — Судья остановился перед миссис Форрестер и обеими руками взъерошил свои густые седые волосы. — Честное слово, мадам, мне кажется, я зажился на свете! В мое время разница между мошенником и бизнесменом была куда заметнее, чем между негром и белым. Не следовало мне ехать с капитаном. Я плохой советчик. Будь на моем месте кто-нибудь из нынешних ловкачей-юристов, каким задумал стать Айви Петерс, он хоть крупицу вашего состояния сумел бы спасти! Но я не считал себя вправе воспользоваться своим влиянием на капитана. Для всех этих людей на улице его имя было залогом того, что они получат сполна за каждый свой доллар, и, видит Бог, они эти деньги получили! Я просто горжусь вашим мужем, мадам, горжусь тем, что знаком с ним!
Впервые Нил увидел, как краснеет миссис Форрестер. Румянец быстро залил все ее лицо. Глаза увлажнились.
— Вы поступили правильно, судья! Ни за что на свете я не согласилась бы, чтобы ради меня мистер Форрестер повел себя иначе. Он не смог бы смотреть людям в глаза, я ведь его знаю, — и, говоря это, она бросила на Нила, стоявшего в другом конце комнаты, взгляд, исполненный достоинства и легкой укоризны, будто он допустил по отношению к ней какую-то бестактность, хотя в чем его вина, он не догадывался.
Когда миссис Форрестер вышла распорядиться насчет завтрака, судья обернулся к племяннику:
— Я рад, сынок, что ты решил стать архитектором. Ума не приложу, как юрист может сделать честную карьеру среди этих дельцов нового поколения. Пусть законы толкуют такие, как Айви Петерс, а нам надо выбирать себе профессию, более подходящую для порядочных людей. От меня Форрестеру было мало толку, — он печально покачал головой.
— Форрестеры на самом деле обеднели?
— Мало сказать обеднели! Не представляю, как они будут сводить концы с концами. Капитан правильно говорит: у них не осталось ничего, кроме этого поместья.
Миссис Форрестер вернулась в гостиную и пошла пригласить мужа к завтраку. Едва она отворила дверь в спальню, как дядя с племянником услышали тяжелое хриплое дыхание, и тут же миссис Форрестер позвала их на помощь.
12
Имеются в виду строки из сонета Шекспира № 94:
«Чертополох нам слаще и милей
Растленных роз, отравленных лилей» (перевод С. Маршака).