Этой минуты больше всего опасался Ибрагимов. Оживленная девушка являлась незаурядным историком древней Гондваны, и он полагал, что Гонде известны все древние языки. Вряд ли такое обилие резко несходных наречий наблюдалось во времена Гондваны. Он допускал, что в ту эпоху было от силы два-три разных языка, и то, вероятно, достаточно сходных. Это вытекало хотя бы из того, что древне-арабское наречие имело слишком много общих с гондванским корней.
«Наука наших дней пытается доказать, что в древности люди обладали одним языком. И только впоследствии, будучи географически отделенными друг от друга, потеряв друг друга, племена обрели собственные наречия».
Так рассуждал ученый.
«Как же теперь, — думал он, — встретится, заговорит он с ней, если его язык абсолютно отличен от гондванского? Ведь произношение-то ее, дикция — полузверинный клич, имеющий мало слогов, более близкий природе животного мира.»
Подражая ее гортанному акценту, он силился попасть ей в тон. И оттого, что это плохо удавалось ему, он смущался.
Но что ему оставалось делать?
Гонда стояла пред ним потупясь. Она хотела понять, пыталась вспомнить, что было с нею перед сном. Память ей изменила. Низко склонив увенчанную копной бронзовых волос голову, она медленно повернула к пещере.
Ибрагимов смотрел женщине вслед. Гондванка шла, твердо шагая ступней, будто вминая почву. Походка ее казалась более мужественной и гордой, нежели походка современных людей. Приблизившись к входу в пещеру, она опустилась на камень. Лицо гондванки бледнело, силы ее оставили. За время долгого сна организм ее ослабел.
Ибрагимов бросил в костер несколько картофелин. Затем он принес из пещеры кусок вяленого мяса, припрятанный там в каменной нише, а в глиняном сосуде, на гранях которого были изображены различные виды вымерших животных, — воды. Поставив пищу на камне, ученый набрал зрелых плодов. Стол получился довольно обильный.
Женщина, безусловно, испытывала голод. Она то и дело глотала слюну. Запах пищи разжигал ее аппетит. Знаками Ибрагимов предложил ей кушать. Она с жадностью проглотила немного воды и обсосала гроздь винограда.
Думая, что женщину смущает его присутствие, ученый ушел за скалу.
Вернувшись через некоторое время, он застал Гонду полулежащей на мшистом камне. В глубокой задумчивости смотрела она в морскую синь. Лицо, поза ее выражали тоску. Женщина не заметила его приближения. В течение нескольких минут совершенно спокойно он мог наблюдать ее.
О чем думала гондванка?
Бронзовое изваяние женщины казалось застывшим: ни одного движения, только густые ресницы время от времени опускались, и лишь в этом пока проявлялось бодрствование. Ибрагимов заметил, как сильно побледнело лицо с момента ее пробуждения. Долго дремавшие силы возрождались не сразу.
Опускались сумерки. За горным хребтом солнце пряталось быстро. Одна за другой зажигались звезды. Слетала ночь. Их первая ночь. С наступлением сумерек сон охватывал девушку, все ниже и ниже клонилась ее голова. Гонд-ванка заснула.
Ученый бережно перенес ее в пещеру. Он долго сидел в изголовьи. Черты лица Гонды он помнил так хорошо, что мог легко вызвать образ ее в своем сознании.
Наступила тьма. Ибрагимов вздул сальный светец. Колеблемое порывами ветра, пламя заиграло тенями лица, оживило его. Долго сидел Ибрагимов у ложа, следя за проявлениями жизни. Поздней ночью женщина приоткрыла глаза. Даже при свете крохотной каменной лампы видно было, как жаром пылало ее лицо. Тонкие губы открывали ровные мелкие зубы, белые, как только что обнажившаяся кость и свидетельствовавшие о юности гондванки.
Гонда возбужденно взглянула на Ибрагимова. Она обратилась к нему, повторив произнесенные ею в бреду слова. Ученый поднес сосуд с водой. Она пила с такой же жадностью, как и днем. Затем съела два небольших плода. Почти тотчас же сон снова сковал ее ослабевший организм.
Тогда Ибрагимов ушел из пещеры.
Во мгле ничего не было видно. Шум прибоя явственно разносился в застывшей ночи. Крутом стрекотали неумолчно цикады, где-то в лесу перекликались ночные птицы.
Ибрагимов долго смотрел на звезды, вслушиваясь в своеобразно-жуткие звуки ночи. Усыпанный жемчугом звезд, горизонт сверкал, переливался, манил в свои дали.
И чем больше всматривался ученый в туманности млечного пути, в фантастические изгибы десятиокого Ориона, тем глубже, бездоннее казалось ему межпланетное пространство.
Он вспомнил Гондвану, затерявшуюся где-то в песках океанских пучин и так и не найденную экспедицией. При виде звездных глубин его охватывало тихое созерцательное чувство.
Долго мечтал Ибрагимов, пока не отвел наконец своего взора от звезд. Сияние их было так сильно. Они ослепили его, и в первую минуту он не мог ничего различить. А потом, когда зрение применилось к земной тьме, он увидел, что вершины восточных гор уже вырезались в мутнеющем горизонте и сквозь тающую мглистую дымку рождался морской простор.
Здоровье Гонды долго внушало серьезные опасения. Наряду с легко объяснимым меланхолическим состоянием проявлялись признаки определенного недомогания.
Температура неизменно и резко колебалась. Порой силы, казалось, совершенно покидали Гонду; она настолько слабела, что не в состоянии была подняться на ноги.
В эти дни женщина недвижимо покоилась на своем ложе. Лицо покрывалось испариной, румянец слабел, щеки желтели, будто под бронзоватой кожей разливалась желчь. Акт удачного оживления отнюдь не давал уверенности в полном восстановлении организма.
Ибрагимов ни на шаг не отходил от пещеры. Долгие часы просиживал он у постели Гонды, предупреждая каждое ее движение. Правда, делать это он старался незаметно, так как не знал ни нравов, ни быта древнего общества, не знал, какое впечатление могли произвести на Гонду его заботы.
Приходилось угадывать.
Каковы могли быть климатические условия в потонувшей стране?
Как влияют на воскрешенную условия Черноморья?
Какие, наконец, физиологические изменения претерпел человеческий организм в течение двадцати пяти тысяч лет?
Сотый раз смотрел он на изваяние Гонды. Именно на изваяние. Можно ли было иначе назвать классически правильные формы мыслящего существа?
— Гонда!.. — шептал он в полуночи. — Гонда, выживешь ли ты?..
Тленная смерть, казалось ему, прикасалась к ее глазам. Ему мерещился ее стекленеющий взор.
Она не должна умереть! Гонда должна выжить! Гонда должна рассказать отдаленнейшему потомству о том, что было в ее время.
Дни шли.
Наступали утра и ночи. Прохладные сумерки сеяли над землей туманы.
Ибрагимов ни на шаг не отходил от ложа больной. Он припадал в минуты угасающего бытия к ее груди, таившей былую, а может быть, и будущую жизнь.
Вне времени, вне условностей жил Ибрагимов. Десятки раз в сумеречном затишьи ловил он плавные сигналы, вызовы своих друзей. Исхудавший, бледный и пожелтевший, бросался он к ему одному известной тропе, чтобы объяснить коллегам, почему он не является до сих пор.
Страшная мысль о том, что Гонда может скончаться в его отсутствие, заставляла его иногда прерывать разговор и бежать обратно. Нередко он возвращался с полпути. Туда, к ней, к ее ложу!.. Ловить ее угасающий, меркнущий взор.
Впрочем, наступали мгновения, когда он брал себя в руки. Спокойный, бесстрастный, он подходил к изваянию. Безжизненная рука женщины, излучающая мертвенный холодок, опускалась как неодушевленный предмет. До боли в хрустящих пальцах нащупывал он едва ощущаемое биение ее пульса. Не знал, бьется ли то ее пульс или его замирающее сердце.
Наконец, он решил обратиться за помощью к своим коллегам.
Ранним утром, когда стыла еще на придорожных кремнях осевшая за ночь роса, спустился ученый к домику.
Его товарищи едва узнали его.
Не глядя на них, Ибрагимов рассказывал о трагедии.