— Все же ты скромничаешь, утверждая, что не можешь танцевать.
Музыканты только что начали вальс. И прежде чем жена успела раскрыть рот, он поднял ее с дивана и, обняв за талию, повел на середину зала.
Генриетта, слишком шокированная, чтобы сопротивляться, молча шла за ним. Судя по тому, как неподатливо ее тело, она в совершенной растерянности. Но он знал ее. Знал ее тело так же хорошо, как свое собственное. Сегодня вечером она почти не хромала, только вот разве шла чуть медленнее обычного. Она может танцевать, черт бы все побрал! Может танцевать со своим мужем.
Ощутив, как она вздрогнула, он покрепче сжал руки и повел в вальсе. В конце концов это почти та же ходьба. Ходьба под убаюкивающие волны музыки, ходьба в ритме, напоминавшем ему об их постели.
Первые несколько минут он даже не смотрел на нее. Просто нес ее по залу, бедром к бедру. Кружил и поворачивал, водя по залу под чарующие звуки. А когда наконец взглянул на жену, оказалось, что ее щеки порозовели, а глаза сияют — но не гневом. Благоговением.
— Я танцую, — прошептала она, и эти потрясенные слова коснулись его сердца.
Он снова увлек ее в танце, поворот за поворотом, купаясь в океане музыки.
— О, Саймон, я танцую!
Музыканты заиграли чуть помедленнее. Раз, два, три, раз, два, три…
— Ты слишком долго верила тому, что твердили окружающие, — свирепо прошептал он. — Слушала людей, говоривших, что ты никогда не выйдешь замуж и никогда не будешь танцевать.
— И вот я замужем…
— За мной, — перебил он. — Ты замужем за мной. Ты моя, Генриетта. А я — твой. Ты понимаешь, что я хочу сказать? И ты не можешь просто швырнуть меня обратно в ручей, как форель, которая тебе больше не нужна. Мы — одно целое, Генриетта. Разве ты этого не видишь?
От волнения он начал немного задыхаться. Но по ее лицу ничего нельзя было прочесть.
— Я не… я не тот человек, который способен предать жену. И в жизни не сделал бы ничего подобного. Я не…
И тут он увидел, как ее глаза налились слезами.
— Я просто дура, Саймон. — Ее рука коснулась его щеки. — Ты простишь меня?
Он кивнул.
Несколько мгновений они плыли под музыку вместе, и самый воздух, окружавший их, казалось, пропитался ароматом роз.
— Тебе вбивали в голову, что ты останешься старой девой. Ты замужем.
Подбородок Генриетты чуть дрогнул.
— Повторяли, что ты никогда не станешь танцевать. Мы танцуем.
В темно-голубых глазах блеснула надежда. И Дарби это увидел.
— И все уверены, что ты не сможешь родить. Но я тебя знаю. Знаю, как ты хочешь этого ребенка И если понадобится, мы посетим всех до единого английских докторов. Поверь мне. Мы обязательно найдем того, кто спасет нашего малыша. И тебя.
— Ты словно читаешь мои сокровенные мысли, — прошептала она.
Он улыбнулся ей, этот самый красивый на свете мужчина.
— Значит, и ты сумеешь прочитать все, что скрыто в моем сердце.
Она оцепенела, пойманная в сети его взгляда. Боясь, что не так поняла.
— Я люблю тебя.
Музыка смолкла, и они остановились, хотя он продолжал держать ее в своих объятиях.
— Я люблю свою жену, — повторил муж. И она почему-то сразу поверила. — Люблю… Но, Генриетта…
— Я люблю тебя, — повторила она прерывающимся голосом.
Леди Фелисия Сэвил, случайно взглянувшая в их сторону, замерла. Жаль, что она уже предложила леди Генриетте свое поручительство для «Олмака», в противном случае искушение отказать было бы слишком велико. Собственно говоря, она и отказала бы. Какой пример подает леди Генриетта молодым, впечатлительным девушкам, позволяя мужу целовать ее на глазах у всех?
Даже она заметила, что Дарби обнимал жену так нежно и в то же время так крепко, словно она была бесконечно дорога и любима. И это необычайное зрелище на миг затуманило глаза Фелисии.
Раздраженно дернув плечиком, она отвернулась.
Глава 44
Совет знатока
Доктор Ортолон по праву считал себя лучшим в Лондоне акушером… нет, в самой глубине души он считал себя лучшим в мире. Он окончил Оксфорд и учился в медицинской школе Эдинбурга. И был единственным акушером, которого удостоили чести быть принятым в Королевский медицинский колледж. Терял пациентов он крайне редко, и обычно самые сложные случаи заканчивались благополучно.
Он вполне отчетливо сознавал, что его впечатляющий животик, квадратная челюсть и куполообразный череп (куполообразный, потому что был вместилищем великого мозга) помогали понять окружающим его значимость в этом мире. Более того, природа благословила его голосом, тембр которого напоминал отрывистый тюлений лай, что, несомненно, тоже производило соответствующее впечатление.
— Факты есть факты, — пролаял он, свысока взирая на сидевшую перед ним пару. — Факты — единственное, что я беру в расчет. Вся моя жизнь посвящена выуживанию научных истин из колодца невежества. Так вот, в вашем случае фактов слишком мало. И самый значительный — тот, что вы, леди Генриетта, носите ребенка. Думаю, это мы можем подтвердить.
Дама кивнула, очевидно, усмиренная его звучным голосом, вибрирующим в тихом воздухе.
— Тот факт, что ваша мать погибла, когда рожала вас, может иметь какое-то значение для вашей беременности, а может и не иметь. Прошу извинить за дерзость, но вашей матушке очень не повезло. Ваш покойный отец просто был обязан привезти ее в Лондон. И если бы она находилась под моим наблюдением, хотя в то время я был еще совсем молод, у этой истории мог бы оказаться совершенно иной исход. И сейчас она, вполне возможно, сидела бы в гостиной в окружении любящих детей или даже внуков.
Ортолон бросил строгий взгляд на мужа, который, на его взгляд, совершенно не к месту расплылся в улыбке. Впрочем, возможно, это нервы. Люди в подобном состоянии иногда ведут себя, мягко говоря, странно. За свою практику он еще и не то видел.
— Окруженная любящими детьми, — повторил он, чуть выше задирая подбородок. — Второй факт, который стоит принять в расчет, — это вывих вашего тазобедренного сустава, леди Генриетта, возможно, унаследованный от матери, хотя это увечье вовсе не обязательно является причиной ее преждевременной кончины. Судя по результатам осмотра, леди Генриетта, можно определенно сказать, что, хотя сустав у вас действительно не выдерживает больших нагрузок, все же очевидной деформации не наблюдается. Не вижу причины, почему вы не можете родить здорового ребенка, подвергаясь при этом точно такому же риску, как любая другая женщина.
Он помедлил, дабы убедиться, что его слова надлежащим образом дошли до пациентки.
— Лично я считаю, что причина смерти вашей матери лежит в самих обстоятельствах ее беременности, а вовсе не в болезни ноги. Мне почему-то кажется, леди Генриетта, что вся беда заключалась в ягодичном предлежании, то есть при родах вы шли ножками вперед. Я считаю себя одним из очень немногих докторов, способных принять столь сложные роды, хотя и попытался разделить свои знания с другими акушерами в недавно опубликованном труде «Наблюдение за беременными женщинами с приложением трактата о любви, браке и врожденных болезнях».
Дарби был на седьмом небе. Старый мешок для пудинга, очевидно, согласен иметь Генриетту своей пациенткой, и, похоже, у него достаточно опыта, чтобы знать, о чем толкует. И Ортолону удалось вселить в него надежду. Мало того, Дарби отчего-то твердо верил, что именно этот доктор не допустит, чтобы с Генриеттой случилось что-то плохое. Хотя бы по той причине, что ее смерть может погубить репутацию доброго доктора.
— Да, — заключил Ортолон, — если я буду наблюдать вас, леди Генриетта, в течение всего срока беременности, не пострадает никто: ни вы, ни наследник Дарби.
Он просиял такой самодовольной улыбкой, что Дарби едва не зааплодировал.
Генриетта взирала на Ортолона, как на самого Дельфийского оракула. Дарби вдруг уверился, что даже Бартоломью Батт со своими «Правилами и указаниями» только сейчас был свергнут с трона, сброшенный Джереми Ортолоном и его монументальным трудом.