— Пойду погуляю!
— В Лос-Анджелесе негде гулять.
— Тогда, может быть, прокачусь на такси. — Она хватает фотоаппарат и выходит. Я пытаюсь ее задержать, но она хлопает дверью у меня перед носом.
Я не бегу ее догонять, но эта ее зловещая последняя реплика никак не идет у меня из головы. Как говорится, за что боролись, на то и напоролись. Сажусь на кровать и смотрю в пол.
Ну, не гожусь я на роль героя. Даже в собственной книге.
Эх, был бы косяк…
Встаю, подхожу к окну и раздвигаю задернутые занавески.
Открывшийся вид, мое одиночество и остаточное воздействие метадона — все это вкупе создает ощущение шаткого рассеянного равновесия.
Окно выходит на задний двор мотеля, огороженный забором. За забором — еще один двор и маленький оштукатуренный домик. Яркое солнце освещает густой кустарник, над которым порхают птицы и бабочки. Зелень буквально бурлит жизнью — как алхимический тигель, где происходит непонятная и удивительная трансформация. Из белого домика за забором выходит женщина с большой корзиной в руках. Симпатичная женщина, миловидная. Но одета — не очень: простенько, бедно. С виду — несчастная и потерянная. На веревках сушится белье, и я думал, что женщина будет его снимать, но она ставит корзину на землю и собирает в нее игрушки, разбросанные по двору. У меня сжимается сердце. Я люблю эту женщину. Гораздо проще любить человека на расстоянии, думаю я. Избитая мысль. Полжизни за косяк.
Теперь я думаю про Дженнифер. Надо бы пообщаться с ней наедине, так чтобы Крисса не знала. Только захочет ли Дженнифер? Но это легко проверить — вот взять и прямо сейчас пойти к ней. Вдохновляющая идея. Но тут меня вдруг пробивает: я как ребенок, которого мама с папой оставили одного дома, или как лабораторная крыса — хочу, чтобы меня похвалили и дали вкусненького, и не хочу, чтобы меня наказали. Какого хрена. Я просто хочу курнуть травки. Меня тошнит от себя, от всех этих мыслей и вообще от всего.
Иду в ванную — ополоснуться.
Выхожу во двор при мотеле, как Одинокий Рейнджер в предвкушении новых опасностей и приключений. [8]
За конторкой портье никого нет, но там за стойкой есть дверь, и через пару секунд оттуда выходит Дженнифер.
— На самом деле, ты не Билли Бернхард, — говорит она. — Ты Билли Мад.
— А кто ты на самом деле?
— Я — это я, — говорит она. Похоже, мой остроумный ответ не произвел на нее впечатления.
— У меня тут проблема, и я подумал, а вдруг ты сможешь помочь. В общем, хотелось бы раскуриться. Не знаешь, где можно достать?
— В смысле, травы покурить?
— Ага.
— У меня есть с собой. Будешь? — На ней короткое легкое платье с гавайским рисунком, и она босиком.
— Ага…
— Ну, пойдем, — говорит она и открывает дверь в заднюю комнату.
Я подныриваю под стойкой и иду следом за Дженнифер.
— Я бы еще прикупил на потом.
— Сначала попробуй, а то вдруг не понравится.
— Ладно, как скажешь.
Комната за стойкой портье напоминает притон где-нибудь в пригороде: большой мягкий диван у дальней стены, два кресла. Низкий кофейный столик с кипой старых журналов. Окно выходит на улицу, занавески задернуты, но не до конца. Дженнифер закрывает дверь, подходит к окну и поплотнее сдвигает тюль. Я стою над диваном. В горле немного першит от предвкушения — мы остались с ней наедине. Она подходит к дивану, и мы садимся.
Из-под журналов на столике Дженнифер выуживает косяк — уже забитый и готовый к употреблению, — и закуривает.
— Вы просто так приехали или по делу? — спрашивает она. — А это что, твоя девушка?
Я включаюсь в игру. Главное, чтобы она поняла, что я очень даже непрочь заняться с ней сексом, но если у нас ничего не будет, я не слишком расстроюсь. И это — чистая правда. Я давно пришел к выводу, что, если тебе не дают, то не стоит особенно напрягаться. С тем же успехом я могу просто с ней пообщаться, запечатлеть в памяти ее образ, а потом подрочить в одиночестве.
Но меня уже постепенно охватывает истома — сладкая и тягучая, как сироп, — когда мне хочется расплескаться этим самым сиропом по ее губам, и глазам, и волосам, по ее бедрам, ногам, по всему ее телу, и она будет вдыхать эту липкую сладость, и глотать, и глотать… пока не выпьет меня всего. У меня уже встало, и когда Дженнифер поднимается и идет к окну, чтобы поплотнее задернуть и занавески тоже, я это воспринимаю вполне однозначно: сейчас у нас что-то будет. Пока Дженнифер стоит ко мне спиной, я потихонечку запускаю руку себе в штаны и поправляю напрягшийся член, чтобы ему было свободнее.
Она отступает от окна и оборачивается ко мне с непринужденной улыбкой. Я поднимаюсь с дивана и говорю:
— Подожди… повернись спиной.
Я подхожу к ней почти вплотную и легонько касаюсь ее лопаток. Меня как будто бьет током. Зубы стучат, в глазах пляшут крошечные огоньки. Даже странно, что это невинное легкое прикосновение вызвало во мне такой отклик. Я снова касаюсь ее лопаток, и она говорит:
— Это что?
— Ну… — я кладу одну руку ей на плечо, другую — ей на живот, и привлекаю ее к себе. Ее аппетитная попка вжимается прямо в мой член, который уже пришел в полную боевую готовность, и я знаю, что она это чувствует.
— Билли, что…
Но я не даю ей договорить. Разворачиваю лицом к себе. Мягкое сопротивление ее пышного бюста, расплющенного по моей груди — это как возвращение домой после долгих странствий. Она не отталкивает меня, когда я начинаю ее целовать. Она сама подставляет мне губы.
На ней — только короткое платье и трусики. Уже через пару секунд и то, и другое лежит на полу. Я наклоняю ее над диваном и вставляю ей сзади.
Это — как сон. Ты — ребенок, сотворенный из похоти. И ты в это веришь. Они все — как дети. Энергия вытекает в пространство, взгляд стекленеет. Теперь ты — зомби, карандаш в руке мамы-природы. Зачеркиваешь номера в лотерейном билете, рисуешь голых теток, пока ставки растут и растут на игорном столе — и вот ты срываешь банк, и все лучится золотой дымкой. Только на это золото ничего не купить, и его ценность стремительно падает. Куда, кстати, деваются эти деньги? Наверное, их прибирает Бог. Но все равно это весело, как говорят в Калифорнии.
Мы оба валимся на диван, мокрые и изможденные, но уже через пару секунд у меня снова стоит. Я целую ее. Она сползает вниз и берет мой член в рот, но я хочу сам доставить ей удовольствие, хочу продлить эти мгновения, и я сажаю ее на диван, а сам опускаюсь на пол и встаю перед ней на колени. По-моему, она застеснялась — но лишь на секунду. Я слегка раздвигаю руками взбитую пену волос над ее влажной щелью и приникаю к ней ртом, царапая себе пальцы собственной щетиной. У нее внутри все разбухает — как будто лижешь ребристый воздушный шар. Я чувствую, что она сейчас кончит. Ее дыхание сбивается, вырываясь короткими стонами. Воздушный шар начинает подрагивать, и она выгибает спину, и уже даже не стонет, а просто воет, и я быстро вставляю ей — до предела, и уже в следующий миг все разрешается неудержимым потоком, залившим дождливые переулки ее потайного города, откуда я ускользаю, как призрак.
Сперва я подумал, что это звенит у меня в голове. Только как-то уж очень настойчиво. Нет, это звонок на стойке портье. И я знаю, кто это. Вышла из моих мыслей и вошла в вестибюль мотель.
Я смотрю на Дженнифер: мокрые пряди волос прилипли к лицу, щеки горят, взгляд витает в каких-то туманных далях. Но звонок возвращает ее к реальности. Она улыбается — просто и искренне. Кричит:
— Иду.
Я быстро встаю, сгребаю свою одежду, встаю так, чтобы меня не было видно, когда откроется дверь, и натягиваю трусы, опираясь плечом о стену. Очень не хочется сразу ломать это приятное сонное ощущение, и я пытаюсь хоть что-нибудь от него сохранить. Дженнифер кричит:
— Иду, — и сползает с дивана.
Она подбирает платье и трусики, уходит в ванную и включает там воду.
— Сейчас, две секунды!
Вот блядь. Замечательно. Драма развязывается. Но мне совершенно не хочется в ней участвовать. Я точно знаю, кто там за дверью.
8
(прим.переводчика: Одинокий рейнджер, Lone Ranger, Персонаж популярного сериала в жанре вестерна, сначала на радио (с 1933), а позже на телевидении (1949-61); благородный, неустрашимый и находчивый герой в маске, борец за справедливость в Техасе.)