Меня пробивает на откровенность. Говорю Криссе, что в ней есть что-то от парня, а во мне — что-то от девушки. Вот Крисса: у нее по-мальчишески узкие бедра, и лицо андрогина, в котором есть что-то от дикого зверя, и волосы у нее вечно всклокочены, и она почти всегда ходит в брюках. Она не по-женски самоуверенна и независима. И сексуальных партнеров всегда выцепляет сама, а не выбирает из тех, кто пытаются к ней подкатиться. А я очень мягкий, и очень чувствительный, и тщеславный, и на груди у меня нет волос, и подбородок у меня безвольный, и губы пухлые, я люблю все красивое и изнываю в тоске по чему-то недостижимому.
Я знаю, у Криссы были любовницы — женщины. У меня мужчин не было, за исключением обычных подростковых забав с кем-нибудь из крутых старших ребят, кандидатов в колонию для малолетних преступников. Мы почитали за счастье, когда кто-то из них выражал желание выебать нас между сжатыми бедрами. Крисса интересуется, а почему не больше? А мне бы хотелось пойти со Стивом в гей-бар? И почему я его отшил, в смысле секса? Потому что все это сложно и странно, и в то же время — так предсказуемо. Это как у поэтов-символистов с их знаменитым сплином: в стихах — утонченное искушение, в жизни — тоска и скука. В воображении все так изысканно, так запредельно, а в жизни все будет буднично и неловко. Так зачем портить себе впечатление грубой прозой? Я уже староват для таких приключений. Теоретически это, может быть, и интересно, но я очень живо могу представить, как это будет на самом деле, и меня пробирает озноб. Я знаю, что что-то во мне изменится, а мне это не нужно. Что-то подобное происходит с женщинами, которые становятся проститутками: это просто работа, а в жизни, помимо работы, есть еще много чего другого. Но все равно они меняются. Меняется их отношение к мужчинам. И к сексу.
Разговор получается слишком загруженным и сомнительным, слишком холодным и многозначительным, слишком пылким, и непонятным, и попросту — скучным. Пытаюсь снова удариться в лирику. Крисса слушает, и, похоже, ей нравится то, что я говорю; похоже, ей нравится, что мы отрываемся вместе, что я взял ее с собой. Я все больше и больше уверен в себе, я открыт перед ней, я впадаю в экстаз.
Я ей рассказываю про свое заветное желание. Я хочу раствориться, исчезнуть. Хочу растаять и слиться с небом, хочу слиться с ней, хочу, чтобы наркотики растворили меня в себе. Я ей рассказываю про свои ощущения: как все мое существо тянется к ней. Мы с ней одни, в полутемной комнате, где включен телевизор с приглушенным звуком. Прошел уже не один час. Глаза у меня сияют. Я так стараюсь быть искренним, что едва не выбалтываю свою самую страшную тайну: все, что я ей говорю, я говорю не просто так. Я хочу, чтобы она меня полюбила. А что в этом такого? Разве от этого в моих словах стало меньше правды? И что есть правда, вообще? Крисса для меня — все. И так было всегда. Я целую ее, и ее губы — как мякоть плода, и все ее тело — как мякоть, трепещущая мембрана, сухая, но маслянистая, как песочное печенье, которое не крошится, а внутри оно влажное, ее тело, влажное и тугое. И мы трахаемся, мы трахаемся.
16
Мы любили друг друга всю ночь. Я не знаю, как это передать: что-то хрупкое, крошечное, обстоятельное, и в то же время — огромное, сложное и бесконечное (до самого завтра — как принимаешь причастие). На рассвете мы оба вгоняем себе по дозе, чтобы немного расслабиться. Спим пару часов — вернее дремлем, обнявшись, в звенящей истоме, — и сны вплетаются в явь.
Новый день — это отдельный отрезок времени, вырванный из последовательности. Безумный, уютный и изумительно подходящий. Все интересно. Мы — как хорошие славные дети, которые ладят друг с другом и не обзываются. Мир — наша площадка для игр, и мы смеемся, и заботимся друг о друге.
Это один из тех вторых дней новой любви под знаком секса и наркотиков, когда вы еще не приелись друг другу, когда все для вас внове. Мы оба устали, но слишком возбуждены, чтобы спать. Вся защита снята, мы открыты и уязвимы, но это уже не имеет значения, потому что мы доверяем друг другу, не задумываясь ни о чем, и мир для нас — словно большая выставка, где все интересно и обворожительно.
Мы бродим по городу. Мы как будто попали в фильм, где время остановилось для всех, кроме нас, главных героев, и мы ходим среди застывших людей и не спеша их рассматриваем, с восхищением и любовью, и так даже лучше, что они нас не видят: можно заговорить с каждым, и кажется, что все тебя слушают с интересом, и все дружелюбны, и все нас любят, и мы все равны — живем в мгновении, растянувшемся в вечность. Мы ходим, как пьяные, словно во сне, только это не сон, а явь, и мы вовсе не спим, и мы смеемся, нам весело и немного страшно — словно мы забрались в закрытый на ночь магазин.
В Сан-Франциско как будто всегда весна. Здесь хорошо и уютно, прохладно, но солнечно, и все умыто росой. Искренний и открытый город, который потворствует всем твоим прихотям. Вовсе не удивительно, что он считается неофициальной столицей психоделии. Он похож на деревню из сказки, из волшебной страны Оз: ряды пряничных домиков, раскрашенных в радужные цвета, а между жителями, кажется, существует негласное соглашение, что они обещают относиться друг к другу с добротой и терпением. Волнообразный пейзаж, когда улицы и аллеи то поднимаются в гору, то резко спускаются вниз, и так, волнами, город спускается к самому морю, и на каждом шагу — славные маленькие магазинчики с новыми и старыми книжками и со всякими забавными, милыми штучками ручной работы, и кафешки с пирожными и кофе со взбитыми сливками, и китайские бары, и Гей-Таун, Город Развлечений, и все-все-все.
Нас потихонечку отпускает, и день проходит, а мы все бродим по городу, и терпение уже на исходе. Под спидом все тело работает на пределе, но потом начинаются боли — и вот они уже начались. Я готовлю еще по дозе, чтобы снять неприятные ощущения, но для Криссы это уже перебор. Ей плохо, ее тошнит. Выглядит она ужасно: лицо осунулось, веки припухли. Нам даже приходится остановиться, чтобы она проблевалась. Кристальная чистота восприятия замутилась. Весь день меня донимает одно видение, и дело тут не в наркотиках — я уверен. И это как раз и пугает. Каждый раз, когда я остаюсь на секунду один, каждый раз, когда я умолкаю, мне представляется рыжеволосая девушка. Наверное, она мне приснилась сегодня под утро. У нее бледная кожа — белая, как молоко, — и длинные рыжие локоны, и я смотрю на нее сверху вниз, потому что она лежит на спине, а я вроде как стою над ней. Лицо у нее спокойное и безмятежное, умное и невозможно красивое, как у пастушек с картин прерафаэлитов, и она очень юная, совсем девочка. Она похожа на Мэри Пикфорд. Она смотрит мне прямо в глаза, и она совсем голая, и такая красивая, но я не смотрю на ее тело, потому что смотрю на лицо — не могу оторваться. Но картинка накладывается на картинку, и хотя я смотрю на ее лицо, я вижу только влагалище — я знаю, что ее ноги призывно раздвинуты, — оно влажное, и блестящее, и тоже рыжее-рыжее, волосы там даже ярче, чем на голове. Она предлагает мне всю себя, в ее глазах — страстный призыв, и это так сексуально, что у меня кружится голова. Это так возбуждает… Она здесь — у меня перед глазами. Настойчивое видение, от которого не убежишь, не закроешься. Хочу быть с ней, хочу заняться с ней сексом — неудержимо. Один раз мне даже приходится уединиться в мужском сортире. Пытаюсь сдрочить, чтобы избавиться от напряжения, но под спидом это немыслимо, и поэтому я сдаюсь. Я смущен, растревожен, беспомощен. Мне очень не нравится, что именно сегодня, когда мы с Криссой снова соединились в любви и согласии, я одержим другой женщиной, пусть даже воображаемой. Как будто я ей изменяю, Криссе. Как будто я ее обманываю. Мне казалось, что теперь у нас не будет никаких тайн друг от друга, но я знаю, что не смогу ей рассказать про свое видение. Итак, между нами стоит кто-то третий, и мне от этого по-настоящему плохо. Как будто змея заползла в мирный сад.