На что, вообще, можно надеяться? Человек — такой маленький. Но разве мы должны с этим мириться? Может быть, это и хорошо для душевного здоровья, когда ты смиренный и тихий, и тебя все устраивает, потому что ты знаешь: все так, как должно быть, и сопротивляться заведомо бесполезно, — но разве тебе никогда не хотелось что-то исправить? Почувствовать себя хозяином собственной жизни? О Господи.
Я знаю, что Крисса вполне в состоянии сама о себе позаботиться. Она со мной столько всего натерпелась, что у нее уже должен был выработаться иммунитет на меня. Может быть, ей сейчас больно — но все-таки не настолько больно, чтобы страдать всерьез.
А вот тетя — другое дело (хотя, скорее всего, я ее недооцениваю). Она никогда не легла бы со мной в постель, если я бы ее не напоил; ведь я и вправду ее напоил, нагло воспользовавшись ее хорошим ко мне отношением. Но это было вчера, а сегодня мне хочется приласкать ее и утешить… ха!
Я знал многих людей, преисполненных горечи и обиды, людей, которые чувствовали себя обманутыми, и растерянными, и никому не нужными, и эти люди безотчетно, сами того не сознавая, хватались за любую возможностью, чтобы научить близких тому, чему они сами учились с таким надрывом и болью — чтобы им потом было уже не так больно. Может, я тоже такой же? Может быть, я предал тетю, чтобы она поняла, что нельзя слепо доверять людям?! Господи, помоги мне.
Но как мне с ней было классно! Наверное, именно такая женщина мне и нужна. Наивная, робкая нежность в сочетании с тонким, подчас даже едким умом и безыскусной и искренней непосредственностью. Поразительно, как она прожила столько лет и не утратила этих качеств. Далеко не каждому мужику выпадает шанс соблазнить очаровательную тридцатидевятилетнюю почти девственницу, которая знала его еще ребенком и которая приходится ему родной теткой по матери. Но стоит взглянуть на это снаружи, как всякое очарование сразу же пропадает. Все безнадежно испорчено.
Теперь я знаю, из чего происходят религии. Из страха и ненависти к себе. Жить, сознавая, какой ты мудак — это само по себе неприятно, но жить, сознавая, какой ты мудак, и при этом еще понимать, что сие прискорбное обстоятельство, в сущности, никого не волнует — это совсем уже грустно.
Любая «высокая миссия», любое поползновение переделать мир в соответствии с твоим представлением о том, каким он должен быть — это симптомы болезни. Это надо лечить. Мир все равно остается таким, как есть, и зачем попросту тратить силы и набивать себе шишки? Но жизнь сама по себе — болезнь. Заразное заболевание неодушевленной материи. Бог — это то, как устроен мир, и у Бога есть воля, имя которой — инерция. Мир не хочет меняться. Меняются только частности и отдельные проявления, главная истина остается всегда неизменной. Рильке как-то сказал, что единственное сражение, ради которого стоит жить — это сражение с непобедимым противником, когда человек бьется с ангелами. Сам по себе мир не меняется, меняемся мы — и только так изменяется мир.
Истории — это пророчества, они исполнены смысла, и тем утешают. Рассказать о своих приключениях, значит придать им значение и смысл, хотя бы частично избавиться от одиночества, указать направление и заглянуть в самую глубину души. Когда ты рассказываешь о чем-то, это что-то становится занимательным и интересным, потому что любое событие, вырванное из контекста, интересно хотя бы тем, что в нем есть какое-то своеобразие и оригинальность. Любая история подразумевает твою сопричастность, не зависимо от того, кто ты: рассказчик или слушатель.
Думать — вообще занимательно. Это как хобби, которое поглощает тебя целиком, но тут надо уметь себя сдерживать, иначе ты очень рискуешь до смерти всем надоесть и пропустить самое интересное.
Я не хочу никого утешать искусственно, не хочу лгать во спасение — ни себя, ни кого-то еще. Но даже этот отказ от фальши — это не истина, это всего лишь моя натура. Я буду делать лишь то, что, как мне кажется, я должен делать, я не буду раздумывать, не буду взвешивать все «за» и «против», мучаясь выбором": я поступлю так, как мне покажется правильным. Как же мне все надоело. Хочу бросить все к чертовой матери. Но как я могу все бросить?! Не знаю, но очень хочу.
На следующий день. Мне так странно и неуютно. Очевидно, что тетя Джейн ждет какого-то объяснения вчерашнему, но я просто не знаю, как об этом заговорить. Она тихо ходит по дому, обращается ко мне, когда нужно, спокойным и вежливым тоном, но при этом упорно отводит глаза. Атмосфера гнетущая, тягостная — все пронизано болью, обидой, смущением и невысказанными вопросами. У меня легкий бодун, и меня очень тревожит, что мне уже нечем себя поддержать. В смысле джанка. Вчера я, кажется, перебрал с наркотой. Хочу домой.
Крисса звонит ближе к обеду, и разговор получается очень натянутым. Она говорит, что не хочет меня больше видеть. Она уже переговорила с Джеком, и он решил свести убытки к неизбежному минимуму, так что она уже заказала себе билет до Нью-Йорка. На ближайшие дни все билеты заказаны, так что ее самолет — послезавтра. Она передаст мне деньги на билет на самолет, а уж как я ими распоряжусь — мое дело. Я тут же решаю, что поеду на поезде или, вообще, на автобусе, а что останется, потрачу на наркоту.
Ситуация неразрешимая. Как я хочу обо всем забыть. А как же книга? Ну, машина сломалась. Проект закрыт в связи с форс-мажорными обстоятельствами. Мне кажется, я смогу кое-что сотворить из того, что у нас уже есть, но я не знаю, захочет ли Крисса работать со мной и дальше. Но сейчас мне не хочется этим грузиться, тем более, что первый вопрос на повестке дня — где достать джанка. Ладно. Пошло все к черту.
Знание — оно как деньги: не важно, много их у тебя или мало, ты все равно остаешься собой и стоишь так же близко к краю, как и в самом начале. Тебе всегда всего мало, если ты не довольствуешься тем, что есть, и тебе надо еще, тебе всегда будет хотеться еще, не важно, сколько ты наберешь. Но с собой тебе этого не унести. Когда ты умрешь. А ты уже умираешь — сейчас. Ты умираешь сейчас. И больше, чем ты уже знаешь, тебе не узнать.
Остался только большой синяк.
— Господи Боже…
Поразительная человеческая способность забывать о своих неудачах, не замечать свои недостатки, в упор не видеть свою судьбу…
Мы знаем, что происходит: все то же самое.
Но все равно интересно, чем все закончится. Только ты уже этого не узнаешь. Потому что ты умер.
Под эстакадой моста. Прячешься от дождя. Денег нет ни гроша. Куда они делись? Я теряюсь в догадках. Это "я" звучит как-то неправильно.
Стою перед тобой на коленях. Слова — на коленях. Этот тупой, оглушенный дурак. Кровь шумит у него в голове. Может быть, он сейчас рассмеется. Они готовы излиться наружу. Все слова. Все слова от начала времен. Конец — это слова. Слова облепили его, словно рой мошкары.
И вот он делает шаг назад, и выходит из этого облака, и попадает куда-то еще — он выходит из слов, как из ненужного мертвого панциря или из кокона, он вылезает головкой члена из крайней плоти, чтобы вернуться к той жизни снаружи, что за пределами нашего поля зрения. Все искажения, обезобразившие его облик в результате неточного описания, сшелушились, как старая кожа.
Наверное, все-таки это я.
Уже осень. Сегодня включили центральное отопление. В первый день, когда отопление только включают, теплый воздух в квартире всегда пахнет как-то особенно. Я так думаю, это сгорает пыль в трубах. Я люблю этот запах. Мне от него хорошо и спокойно. Я готов встретить все, что готовит мне завтра. Кстати, только что принятый метадон тоже очень способствует расслаблению.
Что касается книги, я ее напишу. Или не напишу, я не знаю. Я тут как-то закинулся спидом и написал две главы, после чего все заглохло. Я не знаю, что будет дальше. Поездка сорвалась. Мне придется ее выдумывать. Работы — еще непочатый край.
По тому, как дела обстоят сейчас… если есть пара-тройка пакетиков джанка, уже можно считать, что тебе повезло. И знаете, что? Это правда. Я всегда был везучим.