с этим чувством, этим знанием в животе, вернулась потом на свою половину хижины и читала, текст, который я каждый раз тут же узнаю, который я знаю наизусть, неизвестно откуда, — может я его когда-то давно брала из папиной библиотеки, тогда я увлеклась классикой, это правда, но я не знаю, когда и как я
лир
кент
лир
кент
удар и первый огненный цветок, вспыхнувший из шлейфа пламени, не вырвали меня из моего сна, где по мрачно-синей поверхности льда, который, возможно, был океаном, а возможно, и чем-то большим, на странных полозьях я скользила вперед как нож по маслу, когда
треск, всполохи молний, освещающие местность, клубы дыма, чад от горящих моторов, острый угол, переодетый звуком, скользят над гулом, грохочут и
открыла глаза, тарелки дребезжали в шкафу, роботогрелка выла так, словно ее приплюснули, но запаха дыма я еще не ощущала, иначе бы детектор
не набрасывать пальто, а только быстрей к двери, вкус чертополоха во рту, так всегда, если засну, не почистив зубы, еще одетая и даже в сапогах, и тогда я услышала, как что-то ломается и как крутятся тяжелые гайки, потом трескотню, беготню, женский крик распахнула дверь, деревянный лось валялся, мешая пройти, пришлось его оттолкнуть, он отбрасывал черную тень, газовая колонка в конце ограждения стояла дыбом, на земле вздувались пятна, столбы света на ходулях скакали меж деревьев, что-то громко трубило, что-то подъезжало, и было так темно, как еще не бывало с момента моего прибытия в этот
резануло глаза, от свиста задрожали уши, в воздухе разнесся какой-то стон, похожий на передутую фисгармонию, — так, что меня охватил чудовищно дикий страх, еще до того, как раздвинулись ветки и первые солдаты ринулись на хижину, еще до того, как танк рванул по покатой лощине щебня рядом с амбаром и бензоколонкой
помчалась, дверь высадила плечом, всем своим весом, ворвалась, всё в танцующих огоньках от окна за спиной, в недобром сиянии, в артиллерийском обстреле, который как неестественный дождь
так и лежал, полусидя, я уже подумала: мертв, потому что и глаза за мной не следили, когда я обходила кровать, как можно быстрее к нему, они были открыты, но неподвижны, и я даже не знала, что делать, как оживить, ах БОЖЕ нет нет, сердце, конечно, старость, во сне, от испуга проснувшись, мое лицо возле его лица, так, что я все же слышу, как он что-то шепчет, дышит, у меня тогда всё внутри
тихо-тихо: «пришли, они, уже они, они пришли… там…»
«я не могу, там какая-то авария случилась с чертовым газом, это последние люди здесь, ну, подожди, кто-то уже идет, там какие-то уже идут, не… не двигайся, хорошо?»
оторвалась ненадолго от его уха, чтобы выглянуть через открытую дверь, и не могла слышать, что он в это время сказал, но потом снова к нему наклонилась, потому что снаружи не было ничего, кроме пламени, открытые шлюзы гари, пышные багряные облачка, оставалась внимательной, к счастью, разобрала: «самолет… там… сбит… этими…»
«этого ты не знаешь», должно быть, звучало сердито, от злости, что он снова взялся за свои шпионские штучки, «этого ты не знаешь», повторила я громче, и «только это, это не были райан с той теткой, лежи, спокойно, ладно? пожалуйста, Константин, успокойся немного ради меня, хорошо?»
с грацией, от которой сердцу хотелось разорваться, он приподнял с одеяла тонкую руку и отмахнул мое попрошайничество. потом едва слышно откашлялся; чуть ли не веселым был его голос, когда он прошептал: «самая красивая самая… умная…»
«сейчас не время… для лести».
руку на его лоб. над шоп-н-стопом вздымаются ввысь желтые и золотые капли, возможно, сигнальные ракеты; летучие пузатые штуки озаряют небо, на месте между развороченной заправкой и складными стульями пробираются две группы по трое солдат, в мерцании света их лица черны как сажа, очки как у летчиков в старых фильмах, у некоторых на глазах, у других на лбу, светлый камуфляж, не вписывающийся в этот пейзаж: коричневый и зеленый, засаленно серый в сиянии огня, резкими силуэтами выступающий на белом, на желто-красном от