откуда она берется, эта ярость, настолько бешеная, будто перед глазами ярко-красная тряпка, и одно мгновение душит тебя — даже знать не хочу: вероятно, от Константина досталась, мои родители гораздо сдержанней, можно даже сказать: расхлябанней, и вот я стою, в сортире, как обвиняемая в детоубийстве, которой разрешили на минутку отлучиться из зала суда, и читаю эту хренотень, этот снисходительный лепет, обернутый в омерзительную лесть и, как бантиком, украшенный хорошей оценкой: «твоя работа выходит далеко за рамки ожидаемого изложения мыслей, что особенно радует: доказательства твоей начитанности никогда тщеславно не заслоняют собой предмет твоего рассуждения, но лишь впечатляюще иллюстрируют изложение проблемы, твой вывод — это результат мыслительного процесса, из которого ты ни на миг не выключаешься, таким образом, содержание и форма исключительны, язык — ну да, какой был, нет… все-таки немного прозрачнее».
ведь мы же должны что-то предложить этому ребеночку, этой доченьке музыкального критика, вот откуда это расчудесное маленькое эссе под контрольной, эта пустословная растопырка с небрежным повторением никчемного слова «изложение», потом еще и похвала тому, что выводы всё же, черт возьми, действительно излагаются в результате мыслительного процесса, а не просто так вылились вдруг из малышки, я им тут дырявый пакет молока, что ли?
не вру, мне самой неловко, но у меня там внизу сразу какие-то судороги, ногти впиваются в ладони и губы, вероятно, белее белого — я не могу доказать, но это сексуальное домогательство, правда, чувак меня клеит
в дверь облюбованного мною сортира стучат, «занято!»
«клаша, перестань, что случилось? так промчалась по лестнице, будто меня даже знать не знаешь, и я решила: либо она ширнулась, и тебе тоже нужно как можно скорей, либо ей совсем плохо, так что ты как лучшая подруга должна…»
«да насрать», бурчу я и отдергиваю задвижку.
«ну что там?» напирает она. я протягиваю тетрадь.
«да ну и ладно, подумаешь, вводный курс, какая разница», говорит штефани и буравящим взглядом ликвидирует двух младшеклашек, которые осмелились помешать нам курить, прислонившись к кафелю в нашем официальном сортире, у штефани новая помада цвета мазута, клянусь, она эти штуки сама делает, у себя в лаборатории.
«да ты почитай, что он там пишет, он мне под юбку лезет, штефани!»
«ну и что», отвечает она, читает и перелистывает, я закрываю глаза и — бац, будто наконец подействовал опиум, «вот, тут совсем неплохо», она отыскала другой комментарий и зачитывает вслух: «твое сочинение, обычное с точки зрения изложенных мыслей, но по способу изложения и синтаксическим структурам в значительной степени своенравное — глянь, клаша, своенравное в кавычках, как мило; для духовного развития человека это само по себе — вау, да он тебя просто гнет — является важной предпосылкой, однако имей в виду, что у меня есть старая добрая мошонка, а у тебя нет».
«что-что?» я и правда ведусь, вот дура-то, вырываю у нее из рук тетрадь и, естественно, читаю там нечто еще более ужасное: «однако имей в виду, что сочинение должно быть носителем рационально направленной коммуникации, этой цели ты, в общем, не добиваешься».
почему штефани это кажется смешным, а я могла бы просто взорваться от такой интонации?
«да ну улыбнись ты наконец, клаша», толкает она меня в бок. так вот мы с ней. я хохочу, как резаный хрюндель, и называю его штеффи. штеффи-хрюша-хохотуша, так поди и приживется.
«кроме того, это сейчас модно, ты должна идти в ногу со временем».
«что?» говорю я и ни одним движением даже не выдаю, что слышала зовущего на урок гонга, курс истории у поля, пусть сами слушают, еще несколько месяцев, и я могу забыть, что вообще когда-то была история, штеф-фи-хрюша-хохотуша продолжает балаболить, как ни в чем не бывало: «что они на нас западают, преподы. то есть я, конечно, соображаю, что никто не мечтает о том, чтобы венцель…»
я просто поднимаю руку, хватит, и она перестает живописать. представление о том, что исследователь и основатель теории рационально направленной коммуникации обладает, скажем так, сексуальностью, — идет, как сказал бы Константин, вразрез с программой партии.
«но вот герман, например», она закатывает глаза и облизывает мазут, «он от меня тащится, а мне все время приходится сдерживаться».
я смеюсь, немного резко, и говорю потом: «мечтать не вредно».
«вредно не мечтать», подтверждает она, надувает губки а-ля синэ-франсэ и говорит: «да знаю, наш божественный англичанин — христианин, он бы никогда».
«кроме того у него есть подружка», поучаю я ее и ужасно горжусь собой от того, сколько всего знаю о германе, «соцтетка из католической службы помощи девушкам».
«лучше бы сам о девочках пекся, этот герман», злословит штефани и бросает окурок в раковину, подмигивает мне, зовя за собой: «пойдем, в кафе, сегодня тут больше ловить нечего», она права, как обычно.
«господи исусе, неужели обязательно за столом?» так мама говорит редко, этаким категорическим тоном гувернантки, она явно не в духе, папа опускает книгу, и слабенький разряд тока, как ужас, пронизывает меня, потому что корешок почти весь съехал в соус и ему плохо станет, если
вместо этого он говорит, не поднимая глаз, с большим куском говядины во рту: «уоммэ ввомнимм…» «что-что?», теперь мама кажется скорее веселой, чем уязвленной, так вот быстро у нас снимается напряжение. я с полным спокойствием хлебаю суп; будто меня и нету.
«мне вот», говорит он, демонстративно проглотив кусок мяса, «интересно, как можно ждать, чтобы я всю эту чушь», он тычет грязной вилкой в книгу, «прочел до выходных только потому, что в больших газетах ее уже прочли, он же должен представлять себе», отец имеет в виду своего начальника, «чего можно ожидать от единственного музыкального редактора, который почти все сам рецензирует, это же просто издевательство какое-то, а теперь еще и биографии дирижеров…»
вероятно, он хотел ввернуть что-то покрепче и, по-моему, обложался.
как же все это убого, надо сматываться.
«завтра вечером я у Константина, приготовлю ему что-нибудь», говорю я, чтобы хоть как-то поставить их в известность, и папа тут же шамкает: «вот ему благодать-то, а то бы он одно дерьмо из заморозки хавал на своей вилле», мама сразу начинает выступать из-за слова «дерьмо»: «михаэль! ну прошу тебя!» он подергивает губой, с пренебрежением и говорит: «а разве не так. если б она к нему не ходила, он бы уже давно одичал».
«он твой отец», ну что с ней сегодня такое, она говорит так, будто у нас тут рождество, звучит, как «побойтесь бога»: охрана семьи, приличия и обычая.
«в таком случае он мог бы и о матери моей позаботиться, раз уж он мне отец, а не вышвыривать ее и потом даже не обращать внимания на то… что она умерла», о чем тут вообще речь? вероятно, они опять подсчитали и установили, что им из этой квартиры еще долго не выбраться, мол, типа собственный дом нужен, в то время как Константин в одиночестве и достатке торчит на своей вилле — то есть в простом тихом домике на горе — и, бедняжка, загибается, я ничего не говорю, я беру хлеб, ну так вот: «видишь ли, у больших газет настоящие редакции, с большим штатом, к тому же еще и внештатные сотрудники есть, не понимаю, о чем он думает», «но у них не намного больше времени», звучит как возражение, а на самом деле вполне себе акт примирения, потому что тем самым она остается в его любимой теме, «им же, в отличие от тебя, приходится нести на себе бремя общественной жизни: много звонить, трепаться, появляться на приемах, поддерживать знакомства, расспрашивать посетителей, заполнять анкеты, следить за музыкальным рынком, редактировать чужие интервью, сидеть в жюри, отвечать на вопросы, устраивать конференции, контролировать хит-парады совместно со звукозаписывающими студиями и телевидением, писать предисловия, издавать антологии».