Иван Кудинов
Погода завтра изменится
Маленькая повесть
Просыпаюсь. Открываю глаза и вижу в квадратном зеркале, что висит в простенке между двумя окнами, Жоркино лицо. Жора стоит ко мне спиной и ожесточенно бреется. Зеркало отражает сосредоточенное, какое-то даже страдальческое выражение. Жора не умеет бриться. Лезвие бритвы он ведет не плавно, с наклоном, как это делают опытные люди, а почти перпендикулярно, рывками. Подбородок у него в свежих порезах.
— Послушай, купил бы ты себе электробритву... — советую я.
— Иди ты к черту! — отзывается Жора и тут же делает еще один порез.
Встаю. Под ногами скрипят, ходят ходуном рассохшиеся половицы. Жилье наше временное, и все здесь сделано на скорую руку.
Комната, в которой мы живем, небольшая — три на четыре, то есть двенадцать квадратных метров. Два окна, как два широко открытых глаза, удивленно смотрят на мир. Мы принципиально не занавешиваем окна: пусть будет больше света. Окна наши видят далеко — до самой кромки соснового леса. Собственно, растут здесь и березы, и осины, и колючий шиповник, а в лесу можно найти черемуху, калину и даже кисловатые гроздья костяники... Справа от леса виден Турыш, река хитрая и каверзная. На противоположном берегу Турыша возвышается, подступая вплотную к воде, насыпь. Оттуда через реку скоро шагнут первые пролеты моста. Это, наверное, будет красивый мост.
Он непременно будет красивым, потому что строим его мы — Виктор Тараненко, Жора Скурин, я, Сильва, Василий Васильич... Остальных могут назвать в отделе кадров.
Прямо под окнами у нас сделан турник. Я вижу, как крутится на этом турнике Виктор Тараненко. Он взлетает над металлической перекладиной, на мгновение застывает в положении стойки, будто пытаясь достать ногами облака. У Виктора второй разряд по гимнастике, и он старается при всех наших житейских неурядицах сохранить форму. Я отчаянно завидую Виктору.
Жора добрился, налил из флакончика в ладонь одеколон, плеснул в лицо, растер, затем вырезал из газеты кругляшки и заклеил порезы. Виктор постучал в окно:
— Пошли, старики, умываться.
— Топай один, — сказал Жора.
Зеркало отражало противоположную стену, кровать, заправленную байковым одеялом. Над кроватью — гитара, потускневшая репродукция саврасовских «Грачей» и портрет Татьяны Самойловой, вырезанный из журнала «Экран».
Зеркало — всего лишь бесстрастное стекло, но тот, кто изобрел это стекло, совершил великое чудо. Люди смогли увидеть самих себя и, поверив таинственному стеклу, стать самокритичными. А все же отразить главное, показать человека во всей его сложности зеркалу не дано. Но это к слову. Все, о чем я хочу рассказать, никакого отношения к зеркалу не имеет.
I
Синеозерск, без пяти двенадцать...
Самая маленькая станция на земле — Синеозерск. Это я понял, как только ступил одной ногой на снег. Второй ногой я все еще стоял на подножке вагона, словно раздумывал: спускаться или вернуться обратно?
Ну, и дыра, наверно, этот Синеозерск, забытый людьми и богом уголок!
Неподалеку стоит старик с солдатским вещмешком за плечами. Смотрит на нас внимательно, присматривается бородач.
— Эй, дедусь! — кричу я. — Что тут у вас, озера синие, что ли?
— А у нас, милок, никаких озер нету, — охотно откликается дед. — Ни синих, ни белых... Строители будете?
— Строители.
А все-таки и здесь, в Синеозерске, висели на перроне вполне приличные часы и даже показывали время — без пяти двенадцать.
Под часами сидел вислоухий щенок и печально смотрел на меня. Мне вдруг стало чертовски весело, и я встал обеими ногами на землю — прочная! — и засмеялся.
— Посмотрите... меня встречают. Привет, дружище! Посмотрите, он узнал меня!.. Ну, здравствуй... дай лапу. Да нет, правую... Вот так!
Холодный воздух обжигал лицо.
— Шабаш! — сказал парень в черном полушубке. — Приехали. Разгружайся, братва! Скурин, давай музыку.
— Есть музыку!
Скурин роста невысокого, в модном свитере до подбородка, телогрейка расстегнута нараспашку. В руках у Скурина неизвестно откуда появляется гитара. Он прикасается пальцами к струнам, и струны отзываются холодным звоном. Ну и стужа, дыхание перехватывает! Почти физически я ощущаю это прикосновение к холодным струнам и вдруг вспоминаю, как много лет назад, когда я еще жил в детдоме, однажды зимой принесли в комнату топор. Обыкновенный топор, с белым, точно засахаренным лезвием. И Рыжий Филька, самый отчаянный из детдомовских пацанов, делая вид, что лижет топор, и даже причмокивая от удовольствия толстыми губами, говорил: