— У тебя что, совсем стыда не осталось, старый ты пьянчужка?
— Ка-ак? Вы хотите своего достоп-па… достоп-пачтен-ного отца…
— Заткнись! Ступай в спальню! — И мать толкает и волочит его к дверям, словно набитый зерном мешок.
— Ка-ак? Когда ты прик… прикарманила бумажник сына его милости…
— Заткнись, не то, видит бог, ты у меня схлопочешь хорошую затрещину! Стыд и срам! Набрался в такой день, когда у родной дочери конфирмация.
Отец только булькает в ответ. Потом в спальне все стихает. Мать возвращается на кухню. Она плачет. Немного помолчав, она ласково говорит Лопе:
— Иди ты в церковь, чтобы хоть кто-нибудь был с Трудой.
Итак, Лопе уходит в церковь вместо отца. Он не поднимается вместе с Клаусом Тюделем и другими ребятами на хоры. У него нет охоты резаться в карты. Он разглядывает людей, собравшихся в церкви. Труда сидит, неестественно выпрямившись. Бант у нее — словно бабочка на спелой ржи. Один раз отец остриг Труду наголо. Вот был бы вид сейчас, в день конфирмации. Шелковое платье, а сверху — словно вилок капусты.
Трудино платье перешито из шелкового платья милостивой госпожи. Ее милость была в этом платье на торжественном бракосочетании в замке Ладенберг. И на этом злополучном празднике она узнала, что ее муж и одна певица…
У нее были рыжие волосы, у этой особы, и совершенно неописуемый бюст. Нет, ее милость не желает больше носить это платье, нет и нет. Ей не нужно напоминаний. Паула, новая горничная, с первой оттепелью передала черное шелковое платье Кляйнерманам.
— Вот, от ее милости для Труды на конфирмацию, — сказала Паула при вручении.
Мать была до некоторой степени оскорблена. И в ее ответе скрывалась не одна шпилька:
— Она, упаси бог, не самое лучшее отдала?
— Ну что вы, фрау Кляйнерман, как можно? — отвечала простодушная Паула.
Фрида Венскат перешила платье по своему разумению. Она отрезала кусок снизу, потом вытащила костяные планки из воротничка, следом отрезала и самый воротничок, подрубила край среза и стянула его на манер кисета.
Сверху платье было слишком широко для Труды. Фрида и тут не растерялась. Она срезала еще одну полосу от подола, получился пояс. Но для конфирмантки платье по-прежнему было слишком длинно. Труду словно засунули в черный мешок. Пояс разделил этот мешок пополам. У Труды в этом платье грудь получилась пышная и необъятная, как у покойной лавочницы Крампе. На Труду нельзя долго смотреть без смеха, так думает Лопе. Вот когда смотришь на Марию Шнайдер, в той ничего смешного нет. Не хватает только белого фартучка, и тогда она будет выглядеть, как выглядела горничная Стина, когда в замке бывали гости. Звучит орган, резкие посвисты дудок переложены плотной ватой басов. Пастор мерным шагом выплывает из ризницы. Вот когда пастор проводит урок для конфирмантов, он носится между скамьями как ураган, Карлина Вемпель принимается утирать рукавом лицо. На дворе, должно быть, сияет солнце. Во всяком случае, ноги Спасителя в окне за алтарем светятся бледно-желтым цветом. А вокруг четырехдюймового гвоздя пробивается розовый свет, розовый, как заря на троицу. Милостивый господин нервически барабанит длинными, как паучьи ножки, пальцами по барьеру. Милостивая госпожа с неудовольствием разглядывает Труду.
— «Блаженны званные к столу господню», — раскатисто возглашает пастор.
Может, Лопе все-таки следовало подняться к остальным на хоры? Конфирмация — дело долгое. В церкви время застаивается, как дождевая вода в бочке. Все точно так же, как в тот раз, когда конфирмовался сам Лопе. Во время святого причастия Лопе заменяет сестре отсутствующих родителей. И снова Лопе хочет проследить, изменится в нем что-нибудь после того, как он проглотит остию и отхлебнет вина. Труда возбужденно тянется к облатке и от волнения промахивается. Она стоит на коленях, и облатка падает ей в подол. Труда поспешно хватает ее обеими руками и самолично сует в рот. Правда, на уроках для конфирмантов им внушили, что тело Спасителя, коснувшись земли, теряет благодать, но ведь тело Труды — это не земля. А впрочем, кто его знает, может быть, платье ее милости полно скверны.
Краска стыда приливает изнутри к щекам Труды. У Лопе облатка так прилипла к нёбу, что ее даже вином не удается отлепить.
Таким образом, в желудке у Лопе сперва оказывается кровь Христова и только потом туда же попадает тело. В животе у Лопе бурчит. «Авось это не принесет мне вреда», — думает он. Сегодня Лопе может всласть наблюдать за собой и за другими людьми, но ни в ком ничего не меняется. Мария Шнайдер вместе с матерью возвращается от алтаря к своей скамье. Лопе вопросительно взглядывает на нее. Мария опускает глаза. А раньше она могла смотреть на него до тех пор, пока он сам не отведет взгляда.