Наконец письмоводитель вскакивает с места и пронзительно орет, стараясь перекричать весь этот шум.
— Да будет вам, зануды вы эдакие! Спорят-спорят, а чего — и сами не знают, а тем временем станет темно, как в погребе.
Он снова садится и шепчет на ухо Густаву Пинку:
— Ничего, Густав, уж я исхитрюсь, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, ты еще у меня до темноты постреляешь.
Стрелки делятся на две партии. Тот, что стоял у барьера, снова прицеливается и наконец спускает курок, но в ту же секунду из-за угла выглядывает Гримкин сынишка. Пауза между выстрелами показалась ему слишком долгой. Гремит выстрел, и мальчик опускается на землю поблизости от мишени.
— Вот, доигрались! — рявкает Густав Пинк, который уже хотел было отойти. — Мазилы проклятые, шум поднимать вы горазды, а сами увечите наших детей!
Он вырывает у дрожащего горе-стрелка винтовку из рук, хватает ее за ствол и хочет обрушить приклад на голову ладенбержца. Тот испуганно пригибается. Кто-то другой вырывает винтовку у Пинка. Это учитель.
— Побеспокойтесь лучше о мальчике! — выкрикивает он.
И, захватив мелкокалиберку, скрывается в толпе. Все растерянно переглядываются. Мальчик разражается ревом:
— Ой, бок болит, ой, бок…
Тут только все стряхивают с себя оцепенение. Некоторые перепрыгивают через заградительный канат. В зале смолкает музыка. Неожиданно возникает жандарм Гумприх. Мальчика переносят на кухню трактира. Кто-то приводит повитуху. Парикмахер Бульке стягивает с мальчика штаны. Суетливо подергиваясь, прибегает Гримка. На сына он почти и не глядит.
— А ну, покажите мне, кто подстрелил моего мальчика! Пусть выкладывает денежки! Где он? Пусть только покажется…
Но к этому времени на кухне не осталось уже ни единого ладенбержца.
— Почему ты пустил его на такую опасную работу? — спрашивает лейб-кучер Венскат клокочущего от негодования Гримку.
— А что, мне на цепь его посадить, что ли? Умник какой сыскался. Ежели я дома играю на барабане, у меня нет часу думать, куда он смотался и не попал ли под пулю. Как я занимаюсь музыкой, мне ни к чему, где ребята. И всякий богатей может в них стрелять. Пусть только попадется мне на глаза…
Снова появляется учитель. Он ведет за собой человека, который произвел роковой выстрел. Брызжа слюной, Гримка набрасывается на него. Ладенбержец сохраняет спокойствие.
— Тебе подфартило, — говорит парикмахер Бульке. — У парня вроде бы только касательное ранение, но заплатить за это придется, чтоб ты знал.
— Касательное ранение бедра, — подтверждает также и учитель, — хотя еще ничего не известно. Может, пуля засела внутри.
— Тогда как же? Касательное оно или не касательное?
— Это уж пусть врач определит.
Решено отвезти мальчика в город к врачу на грузовике ладенбержцев. Сопровождать его будут повитуха и парикмахер Бульке. Из хозяйственного двора с распущенными волосами прибегает фрау Гримка. Она причитает в голос и машет кулаками.
— Чертов сброд, проклятый, проклятущий… Что хотят, то и делают, потому как мы приезжие…
Несчастный случай вносит прохладную струю в праздничное настроение, как гроза — в летнюю духоту. Ладенбержцы требуют деньги обратно. Письмоводитель колеблется.
— Чего это ты? Мы ведь даже выстрелить не успели. Да и винтовка-то тю-тю — накрылась.
— Выдай этим мазилам обратно их денежки, — сердито говорит письмоводителю Густав Пинк, — не то как бы они всех нас не перестреляли.
— Набрал тридцать пять, так не задавайся, — ворчат ладенбержцы.
Три ладенбержца, которые раньше говорили с Липе, теперь зажали его в трактире:
— Тебе давным-давно пора бы знать, кто у вас в деревне красный, — говорит косоглазый.
Липе отвечает уклончиво:
— Я мало где бываю. У меня и дома полно дел.
— Чтоб ты знал: это служебное поручение. Мы его тебе даем. Как же ты иначе заработаешь себе на форму? Такие поручения положено выполнять. Ты ж у нас старый фронтовик, ты ж понимаешь, что такое приказ. Для колоний нам понадобятся только лихие парни. А ты у нас в самой поре.
Это говорит уже не косой, а тот, кого они называют Тюте. Тюте высоко засучил рукава. А руки у него покрыты татуировкой. На левой пониже локтя вытатуирована голая женщина. Когда Тюте начинает поигрывать бицепсами, бедра у женщины ходят ходуном.
— Я к неграм хотел, потому как я хотел стать бутчером. Ты небось и не знаешь, что такое бутчер…
— Ладно, ладно, теперь мы знаем. — Тюте не дает ему договорить до конца. — А еще мы хотим узнать, кто у вас красный. Когда мы приедем в другой раз, чтоб ты их всех нам перечислил, понятно?.. Хозяин, еще по кружке… Понимаешь, когда я говорю «красные», — Тюте приближает свой широкий рот к самому уху Липе, — когда я говорю «красные», я говорю про самых крайних. Большинство социалистов — народ безобидный, просто они носят в кармане членскую книжку, а переворачивать мир и не собираются, понял?