Желторотик неслыханно отважен, — по крайней мере, в обращении с женщинами. Удержу он не знает. Фрида трепещет всем телом, и он становится еще настойчивее.
Чья-то фигура выныривает из темноты и вплотную подходит к ним.
— Ты что, нализался, что ли? — рявкает Мертенс.
— Я тебе налижусь! Кобель поганый! Растлитель!
Перед ними стоит лейб-кучер Венскат собственной персоной. Мертенс выпускает из объятий трепетную Фриду и с недовольным ворчанием исчезает.
— Распутница, стыда у тебя нет, — шипит Венскат на свою дочь, — если милостивый господин проведает, он тебя в два счета спровадит из имения, благо от тебя все равно никакого проку. Ты рехнулась, что ли?
Да, Фрида и сама теперь видит, что малость рехнулась. Слезы капают с ее ресниц. Отец грубо подхватывает ее и тащит домой.
— Ты подумай, разве он может жениться на тебе? Ты ведь знаешь, что у него нет ни полушки, что он кормится с господского стола. Кроме того, его милость не станет держать женатого лесничего. По контракту лесничий должен быть холостым, — это мне конторщик говорил.
Ну какое дело Фриде до контрактов его милости? Ей всего только и надо было, что самую капельку любви, а больше ничего. Но любовь, видать, писана про тех, кто гордо шагает по земле на двух ногах.
Лето отгорает над лесом и полем. Осень, шурша в поблекших листьях, кропит дождем вересковую пустошь. На воротах риги Лопе рисует красную осеннюю листву. Еще он рисует на ограде Альберта Шнайдера с толстым животом и тоненькими ножками.
Снизу он делает подпись: «Эта Альберт Шнайдыр». Спасибо, Фердинанд подарил ему красный карандаш. Карандаш помогает осуществить красную месть.
Зима жалобно завывает в печных трубах. Под снегом оглобли кажутся вдвое толще. Молотилка стрекочет от темна до темна. Рождество, забой рождественской свиньи, картофельные клецки и новая шапка с подшитыми наушниками. От Фердинанда — в первый день рождества — жареная селедка, а еще письмо для жены управляющего и кусок шоколада за услугу. Вечерами, когда неизвестно, чем заняться, можно подавать отцу прутья, если тот вяжет веники, а можно играть с Трудой в семью либо с Элизабет в звериного доктора. Потом после долгих, нескончаемо долгих недель с мокрыми чулками в стертых от катания по льду деревянных башмаках — весна с игрушечными сурками из глины, громоздящиеся друг на друга лягушки, камни летят в поющих скворцов, кошки орут на чердаке, горы одуванчиков, срезанных на корм для кроликов. Фарфоровые коровы под скамьей в парке заменены на овец из вербных сережек. Оплеуха от садовника — за вербу, но и похвала от управляющего — за кражу из гнезд воробьиных яиц, дыры в штанах множатся, как мыши. Матери нужны нитки. Лопе должен сходить за нитками к булочнику. Булочница, с губами, гладкими, словно консервная крышка, и с двумя белыми гребенками в черных волосах, переспрашивает:
— Пряжа?.. А разве вы?.. — И листает в книге. — Нет, скажи матери, чтобы сперва расплатилась со старыми долгами.
Лопе идет от нее к лавочнице Крампе и снова просит ниток, белых и черных. Лавочница задумчиво склоняет голову к плечу.
— А за вами не остался должок? — Ее толстые пальцы с шорохом ворошат гору грязных записок. — А-а, вот оно: еще семнадцатого августа прошлого года. Вот погляди, моток ниток, пачка жевательного табака, три селедки — всего на семьдесят пфеннигов. Когда платить собираетесь?
Лопе не отвечает. Он хочет уйти. Лавочница кряхтит. Потом она спрашивает:
— А ты сам еще не желаешь зарабатывать? Такой здоровый мужик.
Лопе вопросительно глядит на нее.
— Давай помоги мне пересчитать одну бочку селедок. Я совсем не могу нагибаться.
Он идет за ней в соседнюю комнату. Она так грузно скатывается вниз по ступенькам, словно под юбкой у нее вериги.
Они считают. Лопе подает ей селедку в красные руки. Она считает вслух, и синие губы шлепают одна о другую. Потом она опускает каждую селедку по отдельности в бочонок с коричневой жижей.
— Восемьдесят семь, восемьдесят восемь, не так быстро, я задохнусь. — Крампиха влажно закашливается и сплевывает во двор через открытое окно. — Хорошая селедка, жирная, сколько их у нас?
— Восемьдесят восемь.
— Да, верно. Молодчина! А почему бы, собственно, тебе не приходить ко мне каждый день и не узнавать, не надо ли в чем подсобить?
Лопе кивает.
— Девяносто одна, девяносто две… — Они считают долго и на триста сорок седьмой селедке оба сбиваются со счета.
— Ты бы лучше следил, я, бывает, и отвлекусь…
Они начинают считать по новой. Так и есть: триста сорок семь. Селедок в бочке осталось на самом донышке. Лопе уже целиком перевесился через край. Его руки, словно из шахты, извлекают на свет божий все новых и новых рыбин.